«Кто она?» – спросил я. Никто ее не знал.

На следующий день она вернулась, поприветствовав нас коротким взмахом. Она держалась на расстоянии, с сияющим видом рассматривая нас. И вновь ее присутствие очаровало нас.

Ее тонкое, истощенное тело говорило о слабом здоровье. На плечах она носила шерстяное одеяло, хотя было вовсе не холодно. Оно для нее казалось слишком тяжелым, настолько тяжелым, что я не мог не предложить ей сесть на старый ящик. Все ее отношение говорило о том, что ей не хочется нас беспокоить, но она поблагодарила меня с таким изяществом, что я внезапно почувствовал неловкость, предлагая столь грубое сиденье столь утонченному человеку. Она села, убедившись, что не будет мешать, и мы не будем отвлекаться из-за ее присутствия. Мы вернулись к работе. Она робко высматривала способ быть полезной, и ее ясный, доброжелательный взгляд не оставлял нас ни на мгновение.

При первой же возможности я принес из шато шезлонг и поставил возле нее. Вначале она не поняла, что это для нее, а когда я предположил, что так будет удобнее, она внезапно покраснела от смущения, что кому-то нужно заботиться о ней. Наконец она пересела на стул и плотно сжала ноги вместе, будто отчаявшись когда-нибудь вновь согреться. Мой пиджак лежал рядом, на траве, и я укрыл им ее колени. Чуть позже взглянув на нее, я заметил, что все это помогло ей успокоиться. Лицо ее излучало спокойствие. Ее спокойное и безмятежное присутствие восхитительно действовало на нас.

Она пробыла с нами больше двух часов; потом поднялась и протянула мне пиджак. Я подошел, убеждая ее не стесняться прийти к нам на следующий день.

«Правда? – спросила она. – Вы уверены, что я вам не помешаю?»

«Мы будем рады вашему присутствию», – ответил я.

«Благодарю вас! Я так рада! Вы не можете представить, как я счастлива. Я непременно вернусь».

В последующие дни она переходила от одной группы к другой, явно завороженная нашей деятельностью. Всюду ее утонченность вызывала столь же теплое отношение. Ее часто можно было застать на кухне в самый разгар работы, в коровнике, когда доили коров, и каждое утро – на скотном дворе, где она хрупкой рукой разбрасывала зерно.

Мы старались изо всех сил угодить ей и хоть немного облегчить жизнь. В мои обязанности обычно входило приносить дрова в ее комнату, где мы день и ночь поддерживали огонь. Чтобы не заставлять ее чувствовать себя обузой, дрова мы приносили в ее отсутствие. Комната ее располагалась на втором этаже, рядом с комнатой Гурджиева. Особая атмосфера умиротворения заполняла эту красивую комнату с большим окном, выходящим в сад.

Поскольку на нашем рабочем месте она стала привычной посетительницей, мы стали приносить шезлонг и одеяло заранее, чтобы она всегда чувствовала, что ее здесь ждут.

«Как мне к вам обращаться, – спросил я однажды, – мисс или миссис?»

«Меня зовут Кэтрин. Почему бы не звать меня по имени?»

«Кэтрин! По-русски – Катя… Я знаю это имя», – ответил я.

Она ответила той застенчивой улыбкой, которая, по моим наблюдениям, была ее неотъемлемой частью.

«Хорошо! Пусть будет Кэтрин! Теперь среди нас еще одна Катя, совершенно очаровательная!»

Мы приняли ее в семью, но не знали о том, что эта молодая женщина – Кэтрин Мэнсфилд, уже известная писательница, позже ставшая всемирно известной. Для нас она была просто замечательной молодой женщиной, одаренной исключительной чувствительностью.

Однажды, едва Гурджиев, как обычно, уехал в Париж, я заметил, как поведение Кэтрин изменилось: она выглядела подавленной, будто все в ней погасло.

«Bonjour, Катя. Как вы?»

«Bonjour, Чехович!»

Голос ее звучал приглушенно, тон его изменился. Она заняла обычное место, и с отсутствующим видом стала наблюдать за нами. Внезапно она обхватила голову руками и заплакала. Я подошел к ней и положил руку на плечо.

«Что случилось, Катя?»

«Ничего. – Затем добавила, – я очень несчастна».

Я настаивал, чтобы она рассказала о том, что причиняло ей боль.

«Ну что ж, – с сожалением сказала она, – Георгий Иванович не хочет, чтобы я больше оставалась здесь. Он попросил меня уехать».

«А вы? Чего хотите вы?»

«Я хочу остаться здесь. Я чувствую себя счастливой среди вас всех».

«Тогда почему Георгий Иванович хочет, чтобы вы уехали?»

«Он хочет отправить меня в санаторий. Вы видите, что я очень больна. У меня туберкулез, и жить мне осталось немного. Я так хочу остаться здесь до конца! Здесь я нашла то, что очень долго искала. Я не хочу быть где-то еще, с незнакомыми людьми. Я хочу остаться здесь со всеми вами. И, я думаю, он не хочет, чтобы я умерла здесь».

Меня настолько застало врасплох это неожиданное признание, что я сначала даже не знал, что сказать. Но и молчать я не мог. В ее случае меня переполняла странная решимость: нельзя сдаваться, нельзя терять надежду. Я не мог поверить, что Георгий Иванович откажет ей в пребывании в Приоре, если она выразит свое желание с искренностью, идущей из глубины существа.

Я осторожно выразил свою мысль: «Вы, так же как и я, хорошо знаете, что Георгий Иванович – хороший человек. Если вы откровенно с ним поговорите, он не откажет».

И, чтобы дать ей безотказный аргумент, я добавил: «Не просите его просто остаться. Скажите, что это – единственный способ для вас найти истинное счастье».

В своем желании убедить ее, я, в действительности, не оценивал значение своих слов или же их возможные последствия. По сути, я совершенно не понимал серьезности ситуации и страстно продолжал: «Говорите с ним точно так же, как вы говорили со мной, ничего не скрывая».

«В самом деле? – спросила она, – вы так думаете? Он разрешит мне остаться? Вы уверены?»

«Я в этом уверен, если вы будете говорить с ним таким образом».

«О! Я буду так счастлива, если он согласится».

Вернувшись на следующий день, она пересказала мне то, что собиралась сказать Гурджиеву, будто пытаясь поверить, что ее слова будут достаточно убедительными.

Георгий Иванович вернулся в тот же вечер. На следующее утро Кэтрин не пришла как обычно. Она ненадолго появилась днем, и все же, в этот раз она показалась очень взволнованной, глаза ее сияли.

«Bonjour, Чехович! Я так счастлива! Георгий Иванович – действительно хороший человек. Он согласился. Я могу остаться!»

С этими словами она упорхнула прочь.

Позже я узнал, что просьба Кэтрин Мэнсфилд поставила Гурджиева в очень трудное положение. Сначала он с большой неохотой отказал. «Представьте себе, какие пойдут злобные сплетни, если