Вот в чем заключалась суть реалистичных, но, в некоторой степени, жестоких замечаний Гурджиева, когда мадам де Зальцман, мисс Ллойд Райт и мадам Чавердян умоляли его удовлетворить просьбу Кэтрин. От этих женщин нельзя было просто отмахнуться.

«Георгий Иванович, люди уже столько рассказывают про вас скандальных историй, что не имеет большого значения, если будет на одну больше! Мы разделим с вами эту ношу!»

«Что ж, хорошо, – пристально глядя на них, сказал он, – пусть будет так. Понесем ее вместе!»

Неожиданно меня охватил ужас от того, что я мог быть виновным во всех неприятностях, что свалятся на Георгия Ивановича в результате его великодушного поступка. В следующем разговоре с Кэтрин я малодушно, как это может показаться, попросил ее не раскрывать моей роли в этом эпизоде и моего переполненного энтузиазмом совета. Вначале она смутилась, не вполне понимая мою просьбу. Но потом лицо ее просветлело, она посмотрела на меня с пониманием: «Конечно, Чехович. Не волнуйтесь. Вы можете рассчитывать на меня. Я не скажу ни слова».

Она никогда не выдала нашей тайны.

Кэтрин перестала приходить к нам за два дня до смерти. Она умерла 9 января 1923 года, похоронили ее на кладбище в Авоне, возле Приоре. Все мы чувствовали ужасную пустоту без нее.

Долгое время меня преследовало ее лицо, особенно то сияющее выражение, возникавшее, когда она, сидя совершенно неподвижно, наблюдала за нашими занятиями священными танцами. Что же было такого в той молодой женщине, столь необычного и трогательного? Позже, читая ее произведения и письма, я нашел ответ на свой вопрос.

Рождественская елка

В канун Рождества 1922 года, за завтраком, Гурджиев поручил мне принести в гостиную рождественскую елку, которую заранее показал в лесу. Он дал четверых человек мне в помощь, мы отправились незамедлительно Моими помощниками оказались англичане и американцы, все недавно прибывшие. Добравшись до дерева, ствол которого достигал почти фута в диаметре, я распределил свою команду по кругу, сказав каждому крепко ухватиться за ближайшую большую ветку. Я сказал, что если мы все начнем ритмично раскачивать дерево, то сможем вырвать его с корнем, не срубая.

Наши усилия оказались напрасны. Больше того, даже мысль о том, что мы сможем выдернуть такое большое дерево, стоя на его же корнях, казалась остальным абсурдной, если не полностью безумной. Все четверо отказались выполнять инструкции, показавшиеся им абсолютно нелепыми.

Поскольку Гурджиев и еще несколько человек проходили мимо, я объяснил ему ситуацию. Он незамедлительно отослал всех четырех бунтовщиков в шато, но, любопытствуя, что произойдет дальше, они остановились неподалеку понаблюдать. Георгию Ивановичу тут же принесли в ведрах воду, и он медленно стал поливать землю, пока мы раскачивали дерево из стороны в сторону. Потом каждый взялся за большую ветвь, все вместе мы потянули дерево вверх, и оно поддалось.

Четыре скептика, не перестававшие наблюдать, в изумлении возвратились. Еще один рывок – и дерево вышло из земли. Никакой иллюзии. Все четверо были ошарашены. Несомненное чудо, однако, продлилось недолго: над четырьмя безмолвными и несколько подавленными людьми насмехался ствол без единого корня, заостренный на конце. На самом деле это была верхняя часть высокого дерева, срубленного на строительной площадке Учебного Дома.

И все же это было чудо. Как могло дерево, срубленное несколькими месяцами раньше, остаться зеленым в конце декабря?

Незабываемый урок

Год 1923. В Приоре кипит работа. Гурджиев находится сразу всюду, постоянно поторапливая со строительными работами в Институте, так как хочет начать еще множество новых проектов. Каждую неделю, по необходимости, он делит свое время между Парижем и Приоре.

Мы никогда не видели, чтобы он ложился раньше или вставал позже нас. Будто внутри у него попеременно работали несколько моторов, день и ночь. Даже когда он, очевидно, действовал из последних сил, на лице его нельзя было заметить ни малейших признаков усталости, сила его присутствия никогда не менялась.

Его не было в Приоре, когда закончили основные работы в турецкой бане и сопутствующих комнатах. Я отвечал за строительство водоотводящих желобов и заливку круглых опор цементом. Мне по-настоящему нравилась эта работа, и я разглаживал цемент с нежной заботой.

К пяти часам дня работу фактически закончили. До ужина оставалось еще целых два часа, и я потратил все это время на последние штрихи. Закончив, я испытал сильное чувство счастья. Я представил, как будет доволен Гурджиев, увидев, насколько тщательно я выполнил свое задание.

Летящей походкой я вернулся в шато. Перед обедом хотелось переодеться. По пути я заметил, что Гурджиев сидел на скамейке возле одной из тропинок и разговаривал с недавно приехавшей женщиной. Он только что вернулся и сидел в своем пальто и шляпе.

Мне не терпелось рассказать ему о сделанном в его отсутствие, и я шагнул на тропинку, в надежде, что он спросит меня об этом. Поравнявшись со скамейкой, я поприветствовал его. Как обычно, спокойно, он задал вопрос, которого я ждал.

«Чехович, чему вы радуетесь?»

«Я только что закончил сточные желоба и опоры, Георгий Иванович».

«Да, и что?»

«Все сделано хорошо и я вполне доволен».

«С какой точки зрения? Как вы это определили? Я бы хотел посмотреть на работу, которая вас так порадовала».

Попросив женщину немного подождать, Гурджиев поднялся.

«Давайте посмотрим», – сказал он таким тоном, что тень беспокойства незамедлительно омрачила мою радость.

Мы вошли в баню, и Георгий Иванович попросил меня указать точно, что было сделано.

«И вы смеете назвать это хорошей работой? Если бы я знал, что вы собираетесь испортить мой план подобным образом, я никогда не поручил бы его вам».

Он взял мастерок и начал счищать то, что я только что сделал с такой заботой. «Быстрее, – сказал он. – Возьмите другой мастерок. Мы должны убрать весь этот цемент, пока он не застыл».

Огорченный до глубины души, я сделал, что сказали.

Гурджиев явно сердился на меня, его слова перед уходом глубоко меня задели: «Кто-нибудь другой закончит эту работу! Что касается вас – идите в конюшню и уберите там навоз».

Я отправился на конюшню и удивился, обнаружив там полный порядок: навоз уже убрали.

На следующий день, проходя мимо бани, я зашел и увидел, что все переделано заново. Опоры и желоба были сделаны и разглажены так же, как я это сделал днем раньше.

Кто провел целую ночь, переделывая все заново? Чтобы узнать ответ, не нужно было далеко ходить.