не касалось Пастернака, но уже в первых числах сентября А. Фадеев обрушился на него с обвинениями в отрыве от народа. К нему приходили добрые знакомые Владимир Луговской и Корнелий Зелинский с советом выступить в печати с критикой Ахматовой, чтобы отвести от себя удар, но он решительно отказался от этого. Он отвечал, что никоим образом не может этого сделать, что это исключено:

— Анна Андреевна, — мой друг, и она как будто неплохо ко мне относится.

— Но ведь и ваши стихи тоже непонятны народу.

— Да-да! — радостно подтвердил он. — Мне еще об этом ваш Троцкий говорил!

Упоминание этого имени как ветром сдуло литературных наставников» (ПастернакЕ. Хроника прошедших лет // Знамя.2008.№ 12. С. 136–137).

Повод для беглого упоминания Ахматовой в печати появился у К. Зелинского по выходе первого из альманахов «День поэзии», когда он заодно намекал на неподсудность преуспевавших в сталинскую эпоху: «…поэзия тогда в полете, когда она на крыльях музыки и политики. Пусть это слово — политика — иным покажется слишком резким и прямолинейным в применении к поэзии. <… >

Хорошо и то, что здесь зазвучали рядом, в общем демократическом соседстве голоса Суркова и Ахматовой, Грибачева и Мартынова, начинающих и поэтов, пишущих уже почти полвека, как Асеев, Сельвинский…

Все это стало возможным в тех новых условиях широкой демократизации литературно-общественных отношений после XX съезда КПСС, когда как бы заново зазвучали слова поэта — твори, выдумывай, пробуй! <…>

Вл. Луговской верно сказал в своем стихотворении «В сельской школе», напечатанном в «Новом мире», стихотворении, прекрасном своей нерастраченною верой в великие идеалы коммунизма, верой в силу новых поколений, в наш завтрашний день, который сотрет печальное в нашем прошлом:

Мы

о многом

в пустые литавры

стучали,

Мы о многом

так трудно

и долго

молчали.

Во всякой музыке нужен такт. Вот почему в лирике так режет слух его грубое нарушение. В стихотворении Б. Пастернака «Рассвет» в иносказательных образах идет речь о ком-то, о ком «долго-долго… ни слуху не было, ни духу»; и вот теперь, через много лет, этот голос снова встревожил поэта. Какое же чувство вызвало у поэта возвращение его друга к жизни, пусть и посмертное?

Мне к людям хочется, в толпу,

В их утреннее оживленье.

Я все готов разнесть в щепу

И всех поставить на колени.

Как-то делается не по себе от такого странного жеста тонкого лирического поэта: все разнесть в щепу и всех поставить на колени. А чем же все тут виноваты? И за что нас ставить на колени перед поэтом?» (Зелинский К. Поэзия и чувство современности (По поводу сборника «День поэзии») // Литературная газета. 1957. 5 января).

31 октября 1958 года Зелинский ретиво выступал на собрании писателей, осуждавшем роман «Доктор Живаго», говорил про «всю эту мерзость, дурно пахнущую», про человека, «который держит нож за пазухой» и проч. Ср. запись от 4 декабря 1958 года: «Виктор Влад<имирович> Виноградов сказал Тамаре Владимир<овне Ивановой>, что Корнелий Зелинский подал донос на Кому Иванова, где утверждает, будто дом Всеволода Иванова — это гнездо контрреволюции. В своем доносе он ссылается на Федина и Суркова. Вся эта кляуза опять-таки связана с делом Пастернака: Кома месяца 3 назад не подал руки Зелинскому и при этом громко сказал: вы написали подлую статью о Пастернаке. Зелинский сообщил об этом на собрании писателей, публично. И кроме того — написал донос. Странный человек! Когда П<астернак> был болен, Зел<инский> звонил ко мне: «Скажите, ради бога, как здоровье Бори?» «Я Борю очень люблю и считаю великим поэтом» и т. д.» (Чуковский К.И. Дневник, 1930–1969. М., 1994. С. 276).

Спустя три года его очередная обзорная статья была разрешена Главлитом для публикации за рубежом (то, что она попала в распоряжение числимого в «цинично антисоветских» журнала «Сёрвей», по-видимому, прервало ее шествие по европейской печати). В этой статье содержались неожиданные для советского критика формулировки: «В русской поэзии накануне социалистической революции господствующее положение занимали символисты во главе с Брюсовым и Блоком. И акмеисты во главе с Гумилевым. <… > Против был глава акмеистов Николай Гумилев, певец русской экспансии, заставляющий вспомнить Киплинга. Это мастер чеканных строк, в которых искрится жизнь, как хмель в бокале вина. Но Гумилев, в отличие от символистов, резко отвернулся от народа в эти годы революционной грозы. Более того, прекрасный поэт, он стал участником контрреволюционного заговора, и как Шенье заплатил жизнью за это. <… > Несомненно, самыми крупными фигурами того лагеря поэтов, кто стремился поставить себя вне политики, вне интересов государства и революции, были Анна Ахматова и Борис Пастернак. Анна Ахматова — поэт классических традиций. Ее стих изыскан, прозрачен. В ее определениях и эпитетах есть ощущение весомости вещей. Это было характерно и для других поэтов акмеистического направления. Это было свойственно даже Осипу Мандельштаму, в «священном бормотании» которого, соединяющем мифологические образы и реальные чувства сегодняшних людей, также чувствовался порядок и строгость стиха. Ахматова обращена во внутренний мир женщины старого Петербурга. Естественно, что советская критика увидела в келье поэта своего рода символ старого узкого мира. Но Ахматова сумела пойти дальше. Чувство родины, патриотическая тема зазвучала у Ахматовой в годы Отечественной войны против германских фашистов. И это как-то заново связало Ахматову со всей советской поэзией. Анна Ахматова, при том, что упреки ей адресуемые — в некоторой суженности ее горизонта, не лишены основания, на мой взгляд, — была и остается такой страницей в истории русской поэзии, без которой она была бы беднее.

Удивителен Пастернак. Несчастная история с его антисоветским (к тому же художественно неудачным) романом «Доктор Живаго» на время сделала имя поэта какой-то картой в игре нервов, в холодной войне. Но эта история не заслоняет для меня того неоспоримого факта, что Пастернак — одно из замечательных явлений утонченной и индивидуалистической поэзии уже уходящего в прошлое «века эстетизма». <… > Если Ахматова — это тишина, это созерцательность, это позванивание хрусталя, то Пастернак — это всегда обвал образов, бурное соединение несоединимого. «Я и непечатным словом не побрезговал бы», — говорит поэт в одном из стихотворений 1917 года. <…> После XX съезда партии (февраль 1956 г.) очень многое в развитии Советского Союза и в экономическом, и в научно-техническом, и духовном смысле приобрело характер чрезвычайно убыстренный, поистине революционный характер. Одним из выражений этого революционного роста является жажда дерзаний, жажда творческой свободы. Одни из молодежи едут