Шрифт:
Закладка:
В английском журнале публикация статьи была предварена врезкой, подписанной «G. К.» (Георгий Катков?), в которой, в частности, замечалось: «Вероятно, эрозия воинственной концепции, выдвинутой Ждановым в 1946 году, зашла так далеко, что исходная точка зрения Зелинского может сейчас не вызвать даже изумленного вздымания бровей, не говоря уже о лязге тюремной двери, к которому она привела бы пятнадцать лет назад. Ибо, согласно Зелинскому, советская поэзия есть не разрыв с русской традицией девятнадцатого — начала двадцатого века, а наоборот часть той самой поэзии, к которой принадлежат Пушкин, Некрасов, Ахматова (и как мы сейчас узнаем, впервые из советских источников, даже Гумилев). <…> Его признание технического совершенства поэтических достижений Гумилева в сочетании с упоминанием о казни поэта, похожей на казнь Андре Шенье, удивит советского читателя, даже после того, как «Правда», нарушив традиционное молчание о «контрреволюционном поэте», назвала это имя в связи с полетом космической ракеты на Венеру. Его признание, что без стихов Анны Ахматовой советская поэзия была бы беднее, не взирающее на резкую критику, которой ее подверг Жданов, не удивит никого в Советском Союзе теперь, когда ее стихи появились в массовых изданиях. Но вряд ли то же относится к предъявлению ее как представителя современной советской поэзии наряду с еще более проблематичной личностью, с Борисом Пастернаком. <… > И тем не менее есть во всем этом нота фальши, ибо Зелинский провозглашает эти часто бесспорные, хоть не всегда оригинальные мысли, как если бы они были общепризнанными и общепринятыми в его стране. <… > Следует усомниться в его искренности, коль скоро он избегает упоминать о самоубийствах Есенина, Маяковского и Цветаевой, о смерти Мандельштама в концлагере, о трагическом конце жизни Пастернака, о бессчетных страданиях Ахматовой, если назвать только некоторых поэтов из тех, о ком он говорит. Он совершенно прав, утверждая, что они никогда не стремились укрыться в башне из слоновой кости, но именно это их желание быть ближе к жизни и отстоять свою независимость от «партийности» было причиной их личных несчастий и основой многого трагического в сложной истории современной русской поэзии» (речь идет о статье И. Шкловского в «Известиях», а не в «Правде»; советского читателя ничто не удивило, потому что статья К. Зелинского в СССР напечатана не была). Во время работы над этой статьей Зелинский написал 13 июня 1961 года письмо к Ахматовой, в котором говорилось: «Не знаю, как к Вам обратиться, Анна Андреевна, потому что Вы уже нечто большее, чем просто человек или поэт. Нельзя же обратиться к скрипке Страдивариуса, к Новгородской звоннице или к струнам души человеческой «дорогие» или «глубокоуважаемые». Так и Вы в моем представлении стали не поэтом и человеком просто, а как бы звучащим сердцем, инструментом самой поэзии. На днях я с наслаждением прочитал Ваш томик избранных стихов, вышедший в «Библиотеке советской поэзии». Я наслаждался прозрачной звонкостью стиха и незащищенной человечностью. Ведь поэт, раскрывающий себя, тем самым становится беззащитным. В этой книге стихи собраны за полвека. И какие полвека! Ваша Россия это и моя Россия, потрясенная невиданными бурями. В эти полвека прошла и вся моя сознательная жизнь. Я видел то, что видели и Вы, и переживал то, что переживали и Вы. Мне иногда кажется, что я прожил несколько жизней за это время. И не знаю, какие из этих жизней были правильные или неправильные? И нужно ли задаваться таким вопросом? Но вот сейчас, прочитав и пережив Ваши стихи, я с новой силой ощутил значенье «священного ремесла поэта». В классических гранях Вашего стиха человек не стал историей. Не стал мрамором или бронзой. Вы не только мое или наше Вчера. Вы и наше Сегодня, да и Завтра тоже. Я уверен, что молодежь, которая будет читать Вашу книжку, будет воспринимать ее как нечто им нужное, подобно хлебу. Каждому нужно чувствовать силу слова и видеть его прозрачность, каждому нужно понимать любовь, природу, человека. Долгое время у нас господствовало догматическое противопоставление «гражданской лирики» и «чистой лирики», но чем глубже будет утверждаться новое общество, чем ближе мы будем к коммунизму, тем ощутимее будет потребность в многосторонности душевной жизни. Гипертрофия политики — в ее узком «рапповском» понимании — окончится. И люди, особенно, молодежь, будут повсюду искать себе поэтическое «оборудование» души.
В 30-х годах к нам заново возвратились Пушкин, Лермонтов, Тютчев. В 60-х годах к нам по-новому возвратятся Ахматова, Пастернак, Заболоцкий.
Вы сегодняшняя, Анна Андреевна.
Поверьте мне Вы не История. И спасибо Вам за эту радость, которую я испытал над страницами Вашей книги. Радость эстетическую и человеческую. Ваш К. Зелинский» (ОР РНБ. Ф. 1073. № 821). Ср. слова Ахматовой об этом письме: «Для истории. Забрасывает его на всякий случай в мой архив. Донельзя комплиментарное. И — на всякий случай — о коммунизме» (Озеров Л.А. Дверь в мастерскую. Париж; М.; Нью-Йорк, 1996. С. 103; см.: Глёкин Г. Встречи с Ахматовой (Из дневниковых записей 1959–1966 годов) // Вопросы литературы. 1997. № 2. С. 310; Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2: 1952–1962. С. 470). «Коммунизм» попал в это письмо как отходы от статьи
