Шрифт:
Закладка:
LXXXI. Этими словами Брут закончил свою речь. Все присутствующие считали истиной все, что он сказал о справедливости, так же как и обвинения по поводу высокомерия сената, в особенности же то, что он заявил, дабы показать, что предложенные уверения выполнения соглашений полны хитрости и обмана. Но когда, наконец, он описал оскорбления, которые народ претерпел от кредиторов, и вызвал в памяти у каждого его собственные страдания, то никого не оказалось столь жестокосердного, кто бы удержался от слез и не оплакал их общие беды. И не только народ был таким образом растроган, но также и те, кто пришел из сената. Ведь и послы не могли сдержать рыданий, когда обсуждались несчастья, возникшие от разделения города; и в продолжение долгого времени они стояли с опущенными долу и полными слез очами и в растерянности по поводу того, что ответить. 2. Но после того как стихли громкие стенания и в народном собрании воцарилось молчание, для ответа на эти обвинения вперед вышел человек, казавшийся превосходящим остальных граждан[723] и возрастом, и достоинством. Это был Тит Ларций, который дважды был избран консулом, и из всех людей лучше всего употребил власть, называемую диктатурой, добиваясь того, чтобы эта ненавистная магистратура считалась священной и заслуживающей всяческого уважения. 3. Начав говорить о справедливости, он, с одной стороны, осудил заимодавцев за то, что они действовали жестоко и бесчеловечно, с другой — упрекнул бедняков за несправедливое требование освобождения от долгов скорее силой, чем вследствие благодеяния, и сказал им, что они ошибаются, обращая против сената свой гнев за неудачу в попытке добиться благоразумной уступки от этого учреждения, вместо того чтобы обратить его против действительно виновных. 4. Он старался показать, что пока небольшая группа людей, чье преступление непреднамеренно, была вынуждена вследствие крайней нужды требовать прощения долгов, большая их часть предалась распущенности, высокомерию и жизни, полной наслаждений, и была готова удовлетворять свои прихоти путем ограбления других. Он полагал, что следует различать тех, кто нуждается в одолжении, с теми, кто заслужил ненависть. Но хотя он выдвинул и другие доказательства такого рода, действительно правдивые, однако они не понравились никому из его слушателей, и он не смог убедить их, но все, что он сказал, было принято с величайшим ропотом; одни были возмущены за то, что он снова обнажил их несчастья, другие, однако, признавали, что он не утаил ничего истинного. Но последних оказалось намного меньше первых, так что их заглушили многочисленностью, и крик негодующих возобладал.
LXXXII. После того как Ларций сделал еще несколько замечаний к тому, о чем я уже сказал, и упрекнул народ за его восстание и за опрометчивость его решений, Сициний, бывший тогда во главе черни, ответил ему и еще больше подогрел страсти, говоря, что из этих слов Ларция они в особенности могли бы узнать, какие почести и благодарность ожидают их, когда они вернутся в свою страну. 2. «Ведь если тем, кто находится в самом ужасном положении, кто умоляет народ о помощи и пришел сюда именно с этой целью, даже не приходит в голову сказать слово благоразумное и человеколюбивое, то какое отношение следует ожидать от них, когда они добьются желаемого, и когда те, кто сейчас оскорблен их словами, снова станут зависеть от их действий? От какого высокомерия, от какого оскорбительного отношения, от какой тиранической жестокости они тогда воздержатся? 3. Но если вы согласны быть рабами всю жизнь, быть должниками, поротыми плетью и клеймеными, измученными мечом, голодом и всяческим жестоким обращением, то не тратьте время попусту, но бросайте оружие, дайте связать вам руки за спиной и следуйте за ними. Если же у вас есть хоть какое-то стремление к свободе, не миритесь с ними. И вы, послы, или изложите условия, на которых вы нас зовете, или, если вы не сделаете этого, удалитесь с народного собрания. Ведь более мы не позволим вам говорить».
LXXXIII. Когда он закончил, все присутствующие громко возопили, показывая, что они одобряют его доводы и согласны с ним. Но лишь воцарилось молчание, Менений Агриппа, тот самый, кто произнес в сенате речь в защиту народа и кто, сделав наилучшие предложения, стал причиной отправки наделенных всеми полномочиями послов, дал знак, что тоже желает говорить. Народ посчитал, что нельзя пожелать лучшего и что именно теперь он услышит предложения, направленные к искреннему перемирию, и совет, полезный для обеих сторон. 2. Сначала все они шумом выразили свое одобрение, громкими криками призывая его говорить. Затем они утихли, и в народном собрании воцарилась такая тишина, что место собрания стало спокойным, как пустыня. Казалось, что он использовал вообще самые существенные и убедительные доказательства, вполне соответствовавшие настроению слушателей. Говорят, что в конце своей речи он рассказал басню, которую сочинил на манер Эзопа и которая была очень сходна с данными обстоятельствами, и именно благодаря этому он и уговорил их. По этой причине его речь считается достойной того, чтобы ее записать, и ее излагали во всех древних исторических сочинениях[724]. Речь его была следующего содержания:
3. «Плебеи, мы посланы к вам сенатом не для того, чтобы оправдывать их или обвинять вас (ибо это казалось и неблагоразумным, и не соответствующим обстоятельствам, лишь расшатывающим государство), но чтобы использовать любую попытку и любые средства, дабы положить конец смуте и восстановить государственное устройство в его изначальном виде; именно для этой цели нас и наделили высшей властью. Так что мы отнюдь не считаем, что нужно долго рассуждать, как то делал Юний, толкуя о справедливости. Но что касается человеколюбия, с помощью которого, как мы полагаем, следует положить конец смуте, и ручательств выполнения ваших будущих соглашений, то мы объявим вам принятые нами решения. 4. Когда мы думали, что любая смута во всяком
