нужны были люди, не боящиеся грязной работы. Первые несколько лет собирались сотни желающих — мужчины и женщины с крайней степенью отчаяния, среди которых были лишь единицы действительно умелых. Впрочем, суицидальные миссии быстро отсеивали то самое большинство, а если какой-то новичок и выживал после испытания Золота, то новичком уже ни для кого не считался.

— А далеко ещё до твоего загадочного ответа? — спросил парень спустя полчаса. — Мне как-то не по себе здесь.

— В чём дело? Климат не твой? — Уильям не всегда мог отличить сарказм от серьёзности Ви, так как шутил тот довольно редко.

— Нет — крики. Звучат отовсюду, но… Я никого не вижу. И люди, насколько я знаю, здесь не задерживаются — такое ощущение, что мёртвые сами себя рвут на части, оттого и орут — от боли.

— Ха… Было бы неплохо, если бы так, но…

— Я знаю, что причина не в этом, знаю — просто отделаться от мысли не могу.

Много вопросов у Уильяма из Джонсборо возникло, когда он первый раз увидел Сходку: он не понимал, почему ни у одного наёмника не было настоящего имени и фамилии — только клички или прозвища; не понимал, как все те люди не боялись собираться в одном месте без оружия, зная, что всё может быть засадой; не находил логичным и то, что ни один человек от Чёрного Золота не появился на мероприятии — опаснейшие убийцы просто выпили и приятно поболтали, раззнакомившись с новыми протеже коллег; но самый главный вопрос — тот, что так и остался без ответа: почему у Вейлона во время карьеры наёмника было прозвище «Папа-Медведь».

Впрочем, тот вопрос оказался из тех, что не нуждались в словах для ответа. Вернее, он стал таковым ровно в тот момент, когда путники пришли к своей цели — за рекой Рио Гранде, когда-то служащей природным барьером между Эль-Пасо и Сьюардом-Хуаресом, около безымянной дороги и облезлых вывесок магазинов, вблизи поросшего сухой травой асфальта и поваленных светофоров стоял небольшой безымянный крест.

— Вот тебе и причина моего прозвища, — сказал мужчина, скинув косу с плеча. — Теодор Ромеро. Я нашёл этого мальчика в Мексике очень много лет назад. Ему было всего восемь в то время. Не знаю, какого чёрта он здесь делал, но почти одичал — грязная мордашка, растрёпанные волосы, дикий взгляд — знаешь, как мы, если пару дней без еды побудем, — Уильям усмехнулся. — В общем, здесь не было людей, доверенных мне людей, чтобы отдать его им, а оставлять… Не моё, как ты уже понял. В тот момент, когда мы с ним вернулись в США через Калифорнию, а я уже подумывал всучить его кому-нибудь, он рассказал то, почему оказался за Стеной один: со спокойным, даже немного счастливым лицом он мне заявил, что был перебежчиком — мол, родители его только из-за этого и бросили — не хотели видеть, как постепенно умирает их ребёнок. Это объясняло то, как он выжил — такие слух, зрение, обоняние, сила, какие у перебежчиков… таких результатов не достигнуть обычным людям — сам знаешь. В общем, я оставил его рядом с собой, не прекращая быть псом войны — всё думал, что осталось ему совсем не много, а «дарить» кому-то умирающего… Он прожил ещё семь лет.

— Нихрена себе.

— Представь? Взрослые едва-едва живут десять — если им очень сильно везёт — живут, а этот мелкий… — Вейлон рассказывал всё с лёгкой улыбкой на устах, держа глаза внизу — подальше от вопросов. — В итоге, здесь он и умер. Мы шли с очередного задания, как он просто упал — сердце не выдержало. Ничего примечательного, ничего пафосного, опасного или героического — в полной тишине, на обрывке какой-то нелепой фразы. Помню, в тот момент, для меня весь мир оборвался на секунду, словно и держался на нём… Прозвище мне дали из-за его имени в первый же год. Теодор — Тедди — лучшее имя для маленького медведя. Его так и звали: Тедди. Меня же, из-за роста и телосложения, прозвали Папа-Медведь — прижилось.

— Сочувствую, — коротко ответил Уилл. — Я не…

— Незачем сочувствовать. Если этот мальчишка чему-то меня и научил, так это не горевать по смерти. В любом случае, тебе сюда идти со мной не обязательно — просто в этом году это как… вынужденная мера, обстоятельства. Да и прошлое лучше не держать в секрете — однажды ты бы всё равно задал мне вопрос, на который я не смог бы ответить, утаивая, — тишина какое-то время заполнялась только шумом ветра. — Помню, он когда-то мне сказал одну фразу — в самом начале нашего пути… Такое мог сказать только ребёнок — ещё не понимающий ценности слов, но уже знающий, как работает мир. Догадаешься, что он сказал?

— Может?..

— «Все умрут, — он сразу дал понять, что вопрос был риторическим. — Рано или поздно. Готов ты к этому или нет. Так что лучше просто помнить эту мысль — с ней всегда будет проще: все когда-нибудь умрут».

Через несколько минут Уильям из Джонсборо и Папа-Медведь двинули обратно. И пускай первый ничего не сказал, но именно в тот день младший из них понял, что Теодор Ромеро, кроме всего прочего, стал переломным человеком и в его жизни — именно благодаря тому мальчику один очень-очень чёрствый наёмник привык к тому, что рядом кто-то был, а следующим «кем-то», благодаря фатуму, стал именно он — Уилл Хантер. И именно в тот день родилась одна из его мыслей, ставшая после столпом мышления: «Всё рождено из эгоизма».

* * *

— Настолько устал, что тянет всё время спать?

Парень протёр заспанные глаза и посмотрел в окно — день уже завершал этап сумерек, а впереди только чёрная, почти зимняя ночь. Они с Уильямом стояли на небольшой развилке — от основного шоссе шёл небольшой, даже узкий поворот влево и, судя по направлению колёс, туда водитель и собирался.

— Мы уже в другом… штате?

— Нет — всё ещё Миссури. Впереди — относительно небольшой безымянный городок. Вернее, он просто не подписан на этом куске дерьма, — ткнул тот в самодельную карту. — В любом случае, его мы пересечём завтра. А сегодня…

— Спать? — подхватил собеседник, всё ещё зевая.

— Именно. Вон в том направлении, — указал он на градусов тридцать левее от дороги, — дом.