или иным видом во все эпохи христианской истории. Чем спасается человек: собственными добрыми делами или исключительно вмешательством божественной благодати, на которое ему только остается уповать? Книги Нового Завета дают основания для обеих возможностей. С одной стороны, апостол Павел провозглашает: «Ибо мы признаем, что человек оправдывается верою, независимо от дел закона» (Рим. 3, 28) – но с другой, согласно апостолу Иакову, «…вера, если не имеет дел, мертва сама по себе» (Иак. 2, 17). У истоков развития проблемы – знаменитый спор Блаженного Августина и Пелагия: первый свое учение о спасении основывал на фундаменте веры, второй был сторонником надежды на спасающую силу человеческого подвига. Лютер, как известно, считал, что упомянутое место из Послания к римлянам является ключом ко всему Евангелию, причем произвольно вводил в латинский текст слово «sola», усиливающее смысл высказывания – человек оправдывается только верой; в комментируемом месте трактата Бахтина можно увидеть аллюзию на знаменитый лютеровский тезис. Воззрение, согласно которому данная альтернатива носит универсальный характер и выходит из пределов богословия в область философии, развито в книге Л. Шестова «Sola fide» (Париж, 1966). Если принять точку зрения Шестова, то в русской религиозной философии XX века можно распознать два течения, восходящих, как к далеким прообразам, одно к Августину, другое – к Пелагию. Мы имеем в виду экзистенциализм и религиозную метафизику с ее опорой на учение о таинстве. Понятно, что Бахтина при таком разделении вместе с Бердяевым и Шестовым следовало бы отнести к первому – «августиновскому» направлению. (Ср. с точкой зрения, требующей именно «гарантии» в деле веры и спасения: «Если совершенное чинопоследование (церковного таинства. – Н.Б.) не обеспечивает тайно-действенной онтологии, то где же тогда критерий чего бы то ни было, совершаемого в Церкви? Откуда я знаю, крещен ли я, миропомазан ли, причащен и т. д.?…» – Свящ. Павел Флоренский. Словесное служение. Молитва // Богословские труды. Вып. 17. С. 172–195.)

192Ср.: Лк. 18, 13; Мф. 15, 27; Мр. 9, 24.

193 Ср. с кружковым докладом М. Бахтина «Проблема обоснованного покоя» (БП. С. 234–236), являющимся фрагментом к замысленной, но не осуществленной бахтинской философии религии.

194 «Сердце чисто созижди во мне, Боже», «омыеши мя, и паче снега убелюся» – Пс. 50; 9, 12.

195 Ср.: Откр. 2, 27; 20, 12, 15; 22, 19; также Лк. 10, 20.

196 См. прим. 55. В связи с бахтинским выражением «память будущего» интересно привлечь для сопоставления работу А. Бергсона

«Воспоминание настоящего». На основании своей концепции времени (идея длительности, la duree) Бергсон осмысляет в ней явление, хорошо известное психологам и психиатрам – эффект «ложного узнавания», знакомое многим иллюзорное ощущение, что происходящее в настоящий момент однажды уже случалось. «Перед нами воспоминание. <…> И вместе с тем, оно не представляет нам чего-нибудь, что уже было, а только то, что есть. <…> Это – воспоминание в данный момент данного же момента. Это – прошлое по форме и настоящее по содержанию. Это – воспоминание настоящего», – так Бергсон описывает и обозначает данное странное психологическое явление (Бергсон А. Воспоминание настоящего. СПб., 1913. С. 34). Объяснив его «ослаблением» или «остановкой» «жизненного порыва», Бергсон одновременно замечает, что обыкновенно, благодаря именно последнему, «восприятие находится менее в настоящем, чем в будущем» (с. 49), «настоящее состоит в предвосхищении будущего» (с. 44). На формулировку «память будущего» Бахтина могли навести несомненно знакомые ему рассуждения Бергсона типа следующего: «Так как я не могу предсказать, что случится, то я вижу хорошо, что я его не знаю; но я предвижу, что оно будет мне знакомо в том смысле, что я узнаю его, когда увижу, и это будущее узнавание, чувствуемое мною, как неизбежное, <…> производит вперед свое обратное действие на мое настоящее, ставя меня в странное положение субъекта, который чувствует себя знающим то, что он сознает, что знать не может» (с. 35).

197Ср.: Д. С. 246–256, 259–265.

198 О пародии см.: Д. С. 258–260; ПРС. – ВЛЭ. С. 418–445; СР. -Там же. С. 185–186.

199 Привлечение в связи с «исповедью» категории «духа» и, с другой стороны, выявление у Достоевского значительной роли исповедального слова подготавливают в «Авторе и герое…» переход к идее «изображения» духа Достоевским (ср. прим. 152).

200 В связи с «невоплощенностъю» героев Достоевского в сюжете и в объективном мире ср.: Д, 115. Отсутствие у Достоевского пейзажа в привычном смысле слова было подмечено еще Д. Мережковским: Достоевский, по его мнению, «дает не самую картину, а только настроение картины» (Мережковский Д. Достоевский ⁄⁄ Мережковский Д. Акрополь. М., 1991. С. 113).

201 «Secretum» («Тайное»), другие варианты заглавия: «De contemptu mundi» («О презрении к миру», «De secreto conflictu curarum mearum» («О тайном споре забот моих») – диалог Франческо Петрарки, созданный в 1342–1343 гг. и переработанный в 1353–1358 гг. Действующие лица диалога – сам Петрарка (Франциск), олицетворенная Истина и Бл. Августин. Содержание диалога – обсуждение образа жизни Петрарки, который и осуждается (Истиной и Августином, но отчасти и самим Петраркой) как грешный, и защищается или, лучше сказать, внекритически описывается как субъективная данность, не подлежащая перем енам (основная позиция Петрарки как участника диалога). Ср. статью М. Гершензона «Франческо Петрарка» в кн.: Петрарка. Автобиография. Исповедь, Сонеты. СПб., 1914 (примечание С. Аверинцева).

202 В 48-летнем возрасте Д. Боккаччо пережил глубокий духовный кризис: подвергшись увещеванию картезианского монаха Джиоакино Чиани, он отошел от писательского творчества, решив посвятить себя религиозной деятельности и науке. Некоторые биографы Боккаччо утверждали, что после этого обращения он принял монашество и священство. Произведения позднего Боккаччо исследователи относят к образцам латинской эрудиции: за ними стоит глубокая проработка классической словесности наряду со Св. Писанием и произведениями западных Отцов Церкви. Основные труды Боккаччо этого периода – трактаты на латыни: «Гениалогии богов», «О роковой участи великих людей», «Книга об именитых женщинах». В них, действительно, выражена двойственность гуманистического мировоззрения, сочетающего увлечение античной героикой с искренним устремлением к христианскому идеалу. В написанную около 1363–1364 годов биографию Данте («Жизнь Данте Алигьери») Боккаччо, видимо, бессознательно вложил свое тогдашнее настроение – разочарование в земном уделе человека и принятие суровой истины христианства: «жизнеописание Данте является вместе с тем как бы признанием самого Боккаччьо, и это составляет не меньшую долю его интереса» (Веселовский А. Боккаччьо, его среда и сверстники. Т. II. СПб., 1894. С. 292).

203 Данная интуиция Бахтина чрезвычайно характерна для его «архитектонических» представлений и устойчиво сохраняется на протяжении всего его творческого пути. Во всех последующих трудах Бахтина она приобретает полемический оттенок: Бахтин оспаривает правомерность категории «образ автора», введенной В.В. Виноградовым