Шрифт:
Закладка:
«Сам он любил русский язык, внимательно относился к живой народной речи; он обладал богатым словарем. Будучи предельно точен в языке, А. Н. Веселовский был мастером характеристики. Он был ученым-художником, и его работа была одушевленным трудом. А. Н. Веселовский вырос на Пушкине и Гоголе и был современником гоголевского периода русской литературы. Он был свидетелем того, как интерес к народности привел к изучению народной словесности. Ему были близки интересы передового общества с их социалистическими тенденциями. Его можно назвать богатырем работы по исследованию русской литературы, но эти же занятия русской литературой помогли ему лучше понять явления западной литературы.
А. Н. Веселовский – русский человек с характерными чертами русского человека: с ясным умом, огромным терпением, стремлением к постижению истоков изучаемого явления»[1235].
17 сентября 1945 г. начался первый послевоенный учебный год. Коллектив университета насчитывал около 7 тыс. человек, из которых 5 тыс. составляли студенты, 860 научных работников, 250 профессоров и докторов наук, 42 действительных члена и члена-корреспондента Академии наук, 9 лауреатов Сталинской премии, 10 заслуженных деятелей науки, 114 орденоносцев …[1236]
Для подведения итогов деятельности Ленинградского университета за 1945 г. с 16 по 30 ноября была проведена большая университетская научная сессия, приуроченная к 125-летию со дня рождения Ф. Энгельса и 40-летию со дня смерти И. М. Сеченова. За тринадцать дней работы сессии было проведено три пленарных и 93 секционных заседания, на которых было сделано 223 доклада, а на заседаниях в общей сложности присутствовало более 9 тыс. человек[1237].
Со вступительным словом 16 ноября в актовом зале университета выступил А. А. Вознесенский, своим активным участием в работе сессии почтил университет президент Академии наук СССР С. И. Вавилов (в своих докладах он затронул проблемы атомного ядра, явления флюоресценции в растворах и межмолекулярный резонанс). Филологическим наукам был посвящен доклад профессора В. М. Жирмунского «Проблема сравнительного изучения народного эпоса» (30 ноября 1945 г.). А среди секционных заседаний филологические науки оказалась наиболее представительными, и заседания секции даже были разделены на несколько подсекций – русской филологии, западной литературы, романо-германской филологии, русской литературы, фольклора. На заседаниях секций было прочитано 19 докладов, из которых только один («Энгельс как языковед» В. М. Жирмунского) выходил на идеологический уровень, что было обусловлено названием сессии[1238].
Постепенно филологический факультет приходил в себя после военных потрясений, М. П. Алексеев вживался в административное кресло. Образ «отца студентов» А. А. Вознесенского[1239] переходил и на его подчиненных – деканы факультетов вольно или невольно подражали ректору.
Заведующий кафедрой русской литературы Б. М. Эйхенбаум пишет в январе 1946 г. в дневнике:
«[25 января 1946 г.] Вчера выступал на Ученом совете факультета с отчетом о работе кафедры за первое полугодие. Товарищи остались довольны. М. П. Алексеев произносил нравоучительные речи – и я его за это пощипал. Он объявил себя в конце концов “робким учеником” (Вознесенского?)[1240] – и это вызвало иронический смех, которого он, по-видимому, не понял. Его не уважают. ‹…›
26 [января 1946 г.] Вчера – долгий разговор с М. П. [Алексеевым]. Оправдывал нравоучительный тон своих речей присутствием “ревизоров”. Поза человека, которому приходится нести тяжелое бремя без надежды на признание, понимание и пр. Морально очень маленький человек»[1241].
М. П. Алексееву можно только посочувствовать: близкие отношения с А. А. Вознесенским не позволили ему отказаться от поста декана, и он одним из первых ощутил новые веяния, не имея сил противостоять им. Стремительно видоизменялся и состав студентов и аспирантов: при зачислении в университет анкетные данные играли все большую роль. Особенно остро это замечали помнившие довоенные времена:
«Я с удивлением взглянул на окружающих и увидел, что это совсем не те люди, с которыми я учился в университете до войны. Раньше все были в основном питерские мальчики и девочки, набитые стихами, цитатами из романов и статей, прошедшие студии Дворца пионеров и различных литературных кружков, завсегдатаи лектория на Литейном, эрмитажных курсов и театральных обсуждений. Сейчас вокруг меня сидели робкие, помятые войной люди или шустрые провинциалы, надеющиеся не так на свои таланты и знания, как на несокрушимость своих анкет»[1242], – вспоминал Д. М. Молдавский[1243] о кандидатах в аспирантуру, пришедших на прием к А. А. Вознесенскому.
Но, несмотря на всю тягость положения М. П. Алексеева (он не был прирожденным «общественником»), увы… Предстояли выборы в Академию наук СССР, и пост декана филологического факультета обозначал еще и серьезную поддержку ректора и руководства ЛГУ на академических выборах. М. П. Алексеев оказался заложником собственных амбиций.
5 марта 1946 г. университет посетил министр высшего образования СССР С. В. Кафтанов:
«Вчера, – пишет Б. М. Эйхенбаум, – просидел больше четырех часов в кабинете Вознесенского – ждали С. В. Кафтанова, который приехал вместо 12 ч. в начале третьего. Черный великан с тихим, глухим голосом. Разговор шел об улучшении работы в Университете, о научной работе и пр. Толку получилось мало…»[1244]
И хотя толку из разговора было мало, основной причиной приезда министра было повышение заработной платы, о чем Борис Михайлович узнал 9 марта:
«Вчера на собрании в Унив[ерсит]ете Вознесенский сообщил о новых “жалованьях” (это слово вернулось). Выходит, что я буду получать 6000 руб., 450 – прод[овольственный] лимит и 4000 – промтоварный лимит»[1245].
Несмотря на окончание войны и относительное улучшение ситуации с продовольствием, все больше ощущалась склочная обстановка на факультете. Различные группировки, во все времена сопровождающие существование науки (особенно это касается наук общественных), в условиях экономических сложностей окрепли и вели себя ожесточенно. Это отражалось в диспутах на защитах диссертаций, на допущении лишь определенного круга лиц к возможности печататься в университетских изданиях и т. д. Наиболее вольготное положение заняли профессора и доценты, которых О. М. Фрейденберг называла «блатчиками» (к этой группе она относила ядро кафедр истории русской и западноевропейской литератур). Они держались вместе и пользовались покровительством декана и, пока еще, лояльностью парткома факультета…
29 июня 1946 г. О. М. Фрейденберг писала Б. Л. Пастернаку:
«Дорогой Боря! Прости меня, что я не отвечаю на твое доброе письмо. Я разварилась от жары, склок и внутреннего омертвения. Через несколько дней закончится учебный год, состоявший не так из академических занятий, как из выпутывания из силков, в которые меня загоняли мои товарищи – доносчики и интриганы типа Толстого. Перед глазами горит фраза из “Чайки”: «Вы, рутинеры, захватили первенство в искусстве и считаете законным и настоящим лишь
