дом.

«Вот умрёт Толстой, всё к чёрту пойдёт!»[1027]– говаривал Чехов.

Он как в воду глядел.

Он как в воду глядел: мир после Толстого стал ещё неблагообразнее и жесточе. И ныне, по прошествии века, почти на всём его протяжении уверенные в обладании истиной, мы вновь обращаемся к «слишком элементарным», «наивным», «простым» толстовским решениям. Ибо, как выясняется, никакие новейшие обстоятельства не в силах перечеркнуть сказанного тогда: мир, лежащий во зле, спасаем только любовью. И если XX столетие, потрясённое исполнившимися пророчествами, было по преимуществу веком Достоевского, то кто знает, не станет ли надвигающаяся эпоха веком Толстого? «Нет ничего абсолютно мёртвого, – говорит Бахтин, – у каждого смысла будет свой праздник возрождения»[1028].

Казалось бы, Толстой ушёл по той же причине, по какой «возвратил билет» Иван Карамазов: не принял несправедливости земной. Но в отличие от «русского Фауста» автор «Исповеди» не почёл возможным обвинять Творца в несовершенстве творения. По его, Толстого, разумению, жизнь – это лишь путь, проходя который человек способен изменить мир, только сам сделавшись лучше. Постулат достаточно спорный. Однако за время, минувшее после ухода Толстого, никто ещё не сумел доказать обратное.

Последний дневник Толстого – его подлинное, не вынужденное никем завещание. Его последняя воля и предсмертный итог. Помимо прочего, дневник этот свидетельствует о том, что человек, даже обладающий необыкновенным могуществом и пребывающий на вершине славы, по сути своей одинок. Но и мы куда как одиноки без Толстого. «Не нужно мне вашей стенографии!» – мог бы воскликнуть он в виду ленивого и праздно любопытствующего потомства. Ему, как и любому из нас, необходима любовь.

Астапово

Может, и впрямь этот мир иллюзорени преисполнен наитий и грёз.…Но станционный начальник Озолинблагоразумен, толков и тверёз.Не ожидая событий недолжных,не одобряя, случись они где б,он на распутьях железнодорожныхединовластный вершитель судеб.Но изменяется жизни исходник,свист паровозный несётся вдогон,и на путях непостижных господнихждёт отправленья последний вагон.Видно, у смерти язык намозолен —местные вести уходят в улёт.Чем же ты столь провинился, Озолин,если в такой угодил переплёт?Что же, заглянем в буфет станционный,дёрнем по маленькой – за упокой.Жаль, что насельник обители онойнам не махнёт на прощанье рукой.Ибо он только свидетель и зритель,неразличимый в пучине утрат.Старый дурак, станционный смотритель,птицею-тройкой раздавленный брат.Волгин И.Л. Homo poeticus. Стихи и о стихах. М.: Академический проект, 2021

Из книги: Последний год Достоевского

Последний год Достоевского

(предисловие – Д. Лихачёва)

М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной. 2017. 780 с.

Три части, 21 глава.

В этой книге, вышедшей пятью изданиями и переведённой на многие иностранные языки, судьба создателя «Братьев Карамазовых» впервые соотнесена с роковыми минутами российской истории, с кровавым финалом царствования Александра II. Уникальные открытия, сделанные автором, позволяют постичь драму последних дней Достоевского, в том числе тайну его ухода.

Предлагаемые фрагменты из «Последнего года Достоевского» дают существенное представление как об исходе его жизненного пути, так и о художественных и исторических достоинствах авторского труда.

Несколько вступительных слов

От автора

В один из последних дней 1880 года Достоевский заехал к своему старинному приятелю Алексею Николаевичу Плещееву: завёз долг двадцатилетней давности. «Вот ещё 150 р., – пишет он в адресованной поэту записке, – всё-таки за мной остаётся хвостик. Но отдам как-нибудь в ближайшем будущем, когда разбогатею. А теперь ещё пока только леплюсь. Всё только ещё начинается»[1029].

Ему оставалось жить чуть больше месяца.

Пушкин незадолго до своей гибели пишет «Памятник»; Гоголь, Тургенев, Толстой в конце пути тоже подводят итоги. Достоевский говорит: «Всё только ещё начинается».

Он умирает на взлёте, в момент величайшего проявления своей духовной мощи: после недавнего московского триумфа, едва успев дописать последние страницы «Братьев Карамазовых». Он уходит в час, когда, по его собственным словам, «вся Россия стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной»[1030], уходит, не ведая, что всего через месяц после его кончины будет оборвано неспокойное царствование Александра II. Он уходит, не подозревая о том, что его собственные похороны сделаются заключительным актом целой исторической эпохи.

В свой последний год автор Пушкинской речи становится едва ли не самой заметной фигурой общенационального масштаба.

Конечно, гений интересен в любой момент времени. Но всегда по-особому значителен финал его жизненного пути: здесь как бы срабатывает тайная мысль всего «сценария». И если к тому же последний вздох художника совпадает с исключительной минутой в жизни его отечества, тогда наш поздний исторический интерес получает двойное оправдание.

Эта книга не охватывает (да и не может охватить) всех тех вопросов, которые занимали её героя: он, а не они составляют её сокровенный интерес. Но не от разгадки ли этой главной проблемы существенно зависят все остальные?

Автор исходил не только из тех соображений, что избранный им год – последний и что в нём сходятся основные линии жизни. Концентрация исследовательских усилий в одной исторической точке позволяет острее рассмотреть (и по-новому оценить) то, что окажется в фокусе.

Медленное вглядывание в обстоятельства и события этого последнего года вдруг позволяет обнаружить вещи, неразличимые при высоком (в смысле – над) литературоведческом парении; вслушивание в тон, в интонацию каждого из тех, кому предоставлено слово, делает внятными звуки, нередко скрадываемые бодрой биографической скороговоркой. Ни один факт не должен приниматься на веру: ему надлежит получить подтверждение при перекрёстном допросе свидетелей и обрести своё место в системе доказательств.

Сюжеты, возникающие в ходе нашего повествования, как правило, не затрагивались (или почти не затрагивались) исследователями. Так, в почти необозримом море отечественной и зарубежной литературы о Достоевском нельзя указать работ, которые были бы посвящены смерти писателя и отношению к ней русского общества. Подобные лакуны немыслимы в науке о Пушкине, Гоголе, Толстом.

От читателя, очевидно, не укроется предпочтение, отдаваемое первоисточникам. Впервые приводится значительное количество печатных материалов (откликов прессы, дневниковых и мемуарных свидетельств и т. п.), доселе не привлекавших исследовательского внимания и поэтому практически неизвестных. Сказанное, разумеется, относится и к большинству использованных архивных документов.

Порою автор отваживался на предположения: историческая реконструкция (как и любая реконструкция) допускает восстановление неизвестного и утраченного на основе достоверного.

Автор не стремился удержаться в жестких хронологических рамках, когда выход из них диктовался самим сюжетом: отступления от 1880 года оправданы тем, что почти каждое событие последнего года Достоевского так или иначе соотносится с коллизиями всей его жизни и – не побоимся это сказать – с дальнейшим ходом русской истории.

Важно было остановиться и на развязке личных и литературных отношений Достоевского с Тургеневым, а также на некоторых моментах его духовного сосуществования с Львом Толстым.

Предвидя возможные упреки в «достоевскоцентризме», когда речь касается отношений его героя с великими современниками, автор спешит оговориться, что он не руководствовался добрым школярским правилом – раздать всем сестрам по серьгам: он старался соотнести происходящее с кругом сознания Достоевского. Нужно ли разъяснять, что исторический анализ вовсе не игнорирует суждений субъективных и даже пристрастных: они