представилась длинная вереница черных фигур, взбирающихся на лестницу и заглядывающих в гроб. Где лежит Бен. Бен. Как они могут? Как это возможно, что столько людей смотрели на него, касались его, мертвого, а она — нет?

Но так даже лучше. Она думала: Бен не принадлежит им. Когда я в последний раз видела его, он был жив, он удалялся по тропинке ранним утром одного из самых обычных дней, и мы оба были счастливы, и это я и сохраню в памяти и не хочу, чтобы мертвая маска заслонила от меня этот его облик.

Дора Брайс что-то говорила, но голова ее была опущена, слезы мешали ей говорить, и слова звучали невнятно.

— Мы приготовили для тебя постель. На сегодняшнюю ночь.

— Нет. Я вернусь домой.

— Туда, к себе наверх? Ты хочешь быть там одна в сегодняшнюю ночь?

О господи боже, все, похоже, начинается сначала! Ей захотелось крикнуть им: оставьте меня в покое, оставьте меня в покое!

— Для тебя будет лучше побыть хотя бы разок с нами. В такой день, как сегодня.

— Зачем?

— Хотя бы это-то ты можешь сделать? — Голос Элис прозвучал громко, на всю комнату — ясный и равнодушный.

Зачем? Какое это может иметь значение для них, если она проведет под их кровом сегодняшнюю ночь? Почему, если она сегодня вернется к себе, в свой дом, это будет нехорошо, неуважительно с ее стороны?

Больше ничего не было сказано, ибо тут послышался шум шагов, люди в черных сюртуках стали один за другим появляться на пороге и, проходя мимо Рут, подниматься по лестнице. Рут подумала: я еще могу подняться туда, еще могу, это последняя возможность. Она видела, что Артур Брайс смотрит на нее, ждет, чтобы она сделала это.

Она отвернулась. Увидела за окном машину и кучку людей, стоявших в ожидании, глазевших на дверь, откуда должна появиться семья покойного, за которой они пойдут следом через всю деревню к церкви на холме.

Кто-то притворил наверху дверь, но звуки все равно долетали до Рут: глухое постукивание молотка.

Машина ползла очень медленно, два факельщика шли впереди нее и два позади, а за ними тянулась траурная процессия, похожая на цепочку черных муравьев. Когда Фосс-Лейн остался позади, из-за плотных кучевых облаков выглянуло солнце. Рут чувствовала себя спокойно и отъединенно от всего окружающего. Она шла в стороне, одна, ей никто не был нужен. Джо шел следом, в двух шагах от нее, с тревогой наблюдая за ней.

Гроб был из светлого, цвета меда дерева. Рут казалось, что он не имеет никакого отношения к Бену — ведь Бен был здесь, куда бы она ни взглянула, везде был Бен, он шел рядом с ней и время от времени касался ее локтя, как бы подбадривая, утешая. Ей хотелось сказать: «Ты ушел, а теперь вернулся обратно. Куда ты уходил? Зачем? Зачем?»

Она спрашивала себя: может быть, я схожу с ума?

Приходский священник и викарий стояли в ожидании у двери покойницкой, возле церкви, выложенной по фасаду песчаником, и казались в своих черно-белых одеяниях похожими на сорок, и внезапно Рут вспомнился тот день, когда она венчалась с Беном, вспомнилось, как они пришли сюда рано утром, одетые просто, в кремовые шерстяные пуловеры, без шляп, без перчаток, без цветов. Обвенчали их быстро, в церкви было человек пять-шесть, и оттуда они пошли прямо домой, и свадебного стола не было. Они оба захотели, чтобы было так, и им было наплевать, что станут говорить в деревне об этой внезапной скромной церемонии. И Доре Брайс волей-неволей пришлось смириться, но она, конечно, во всем винила Рут, считала, что она восстановила Бена против матери.

Зазвонил колокол, и все бессознательно зашагали в такт колокольному звону, и Рут казалось, что все стало замирать — и ее дыхание, и удары сердца, и шаги священников и факельщиков — и скоро остановится совсем, все остановится.

И на мгновение так все и произошло: время остановилось, и люди, ставившие на место гроб, отступили назад, и все застыли — каждый на своем месте, — и оба священника стояли, ожидая, когда умолкнет колокольный звон. И колокол умолк. И церковь погрузилась в молчание.

Рут оказалась впереди всех — одна, рядом только Джо; до нее доносились рыдания, всхлипывания, кашель, шарканье ног, но она могла не видеть лиц. Джо стоял как каменный.

Священник что-то произносил, Рут отчетливо слышала слова, но не улавливала их смысла, словно они звучали на каком-то незнакомом языке. Все ее чувства были напряжены до предела, все вокруг приобрело отчетливые, резко очерченные формы, и уши ее ловили звук многих дыханий.

А потом это открылось ей так же внезапно и ошеломляюще, как тогда, на пути с тефтонского рынка домой. Все засветилось внутренним светом — и каменные стены церкви, и темное дерево кафедры, и белые и желтые цветы на гробе, и цветные стекла окон, и медные решетки, — все стало частью единого целого, все слилось в невиданной, сияющей красоте. И снова все заняло свое место в общей картине, и смысл вещей зазвенел в ее мозгу, и она уже могла найти им наименование, могла рассказать о них, и теперь наконец она услышала и слова, и они были ей понятны:

«И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я Иоанн увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло». (Апокалипсис, гл.21, стих 1–4.)

Вот оно, это откровение свыше, которое, объединяя ее с Беном, отчуждало от всех, когда она стояла там, впереди других, с рассыпавшимися по плечам медно-рыжими волосами. С Беном, который здесь. ЗДЕСЬ. Она почувствовала дурноту, но не от горя, а от радости, потому что любовь была сильнее смерти.

Ветер дул им в лицо, шелестел погребальными цветами, шумел в верхушках тополей за церковью, и тучи плыли низко-низко, тяжелые от еще не пролившегося дождя.

Когда комья земли с легким стуком стали падать на светлую крышку гроба, Рут подумала: если упасть сейчас на колени и попросить, чтобы крышку подняли, гроб окажется пуст. У