привкусом и запахом темных, прелых листьев. Когда она не пила чая, рот у нее становился сухим, как мел.

Что сказал Джо? Она поглядела ему в лицо, стараясь припомнить. И не могла. Дождь шелковыми нитями струился по стеклам окон.

— Джо, я не хочу, чтобы они снова приходили сюда. Я не хочу их видеть. Никого из них.

— Понятно.

— Если они придут сюда… — Она крепко сжала кулаки, и ногти до боли впились в ладони.

— Ладно. Я скажу им.

— Но ты не уйдешь, Джо?

— Конечно, нет.

— Вчера… Вчера вечером… — Она глубоко перевела дыхание, стараясь, чтобы слова улеглись в голове, прежде чем она вымолвит их вслух.

— Ты был там? Когда они пришли в Фосс-Лейн, после того как это случилось? Они сказали тебе?

— Я отворил дверь. Это был мистер Рэнкин.

Она пыталась увидеть это своими глазами.

— Мама лишилась чувств, и они дали ей коньяку и нюхательной соли. Ее пришлось уложить в постель.

В его голосе звучала отчужденность, словно он рассказывал о ком-то чужом.

— А ты? Что ты сделал?

Она с ужасом подумала, что никто не позаботился о нем, не попытался его утешить.

— Я ушел из дома. Я шел, поднялся на гору и спустился по другую сторону. Я шел долго.

— Совсем один?

— Да. Я думал. Больше ничего. Мне не хотелось плакать. Хотелось просто побыть одному и подумать.

Джо припоминал, как это было. Он нащупал в кармане перочинный ножик, оправленный в кость, — подарок Бена в прошлогодний день его рожденья — и то и дело сжимал его в руке, стараясь почерпнуть в этом мужество.

По ту сторону горной гряды все было пустынно и мирно, покоясь в лучах заходящего солнца. Он лег в траву ничком и поглядел поверх маленьких лужаек, похожих на зеленые подушки, и поверх медно-коричневых перелесков между ними. Вдали — лиловатые и голубовато-серые в гаснущем свете — лежали холмы и плато соседнего графства.

Джо сказал:

— Мне казалось… — И умолк. Как мог он объяснить Рут это странное чувство гармонии, пронзившее его тогда: словно что-то стало на свое место — что-то искомое, как составная часть головоломки, и вдруг связавшее все воедино. Никогда мысль о смерти не пробуждала в нем таких чувств. Это было за гранью здравого смысла, разве не так? Он должен был испытывать горечь и чувство утраты и что все рушится, все бессмысленно и бесцельно. Так что же мог он поведать ей?

— Я знала, когда это случилось, — сказала Рут. — Я была в саду, и мне показалось… У меня было такое чувство, словно я сама умираю. И мне было страшно. Я знала, что произошло что-то ужасное.

— Люди иногда знают это. А животные и подавно.

— Но как же так, Джо? Как могла я знать?

Но она, в сущности, не ждала от него ответа. Любовь к Бену одарила ее способностью читать его мысли, знать (где бы он ни находился, как бы далеко ни был от нее), что он чувствует, хорошо ему или плохо. Так было и когда он умирал.

Джо встал, задернул занавески.

— Дома не ждут тебя? Тебе не надо вернуться?

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

— Нет.

— Ну так… Они не беспокоятся.

— Ты сказал им, куда идешь?

— Я оставил записку. Но им не так уж и важно знать, что я делаю.

А ему это было словно бы безразлично.

Он разыскал шашки, и они стали играть, сидя у самого огня, прислушиваясь к шуму дождя. Рут казалось, что это не она играет в шашки, что она как бы смотрит со стороны на это существо в пшеничного цвета блузке и юбке и что не ее руки передвигают маленькие красные кружочки с клетки на клетку. Джо играл хорошо и без обмана, не поддавался ей нарочно, чтобы она выиграла, и в конечном счете она не выиграла, ни разу, что, впрочем, не имело значения. Ничто не имело значения теперь.

— Ты устала?

При звуках его голоса два существа, которые были ею, слились в одно.

— Я не знаю.

— Может, теперь приготовить тебе поесть?

— Нет.

Но когда он приготовил еду себе, она взяла кусочек сыру у него с тарелки и половинку помидора, и этого было вполне достаточно, они насытили ее, хотя она совсем не ощутила их вкуса.

— Я лягу спать здесь, если хочешь, — сказал Джо.

Спать. Да, она почувствовала, что снова сможет уснуть. Но не наверху не лицом к лицу с той комнатой, с комодом, со стенными шкафами, полными вещей Бена, с запахом его волос на подушке. Она останется здесь, внизу, и снова будет спать в кресле, возле очага. А если она не уснет, ей легче будет от сознания, что Джо здесь, в доме.

— Я постелю тебе. В маленькой комнате.

— Я могу сам.

— Нет.

Потому что нельзя же все время сидеть и сидеть вот так, не двигаясь, словно кровь застыла у нее в жилах.

Но когда она отворила дверь маленькой комнаты, ей опять показалось, что она снова лицом к лицу с Беном. Она громко произнесла его имя. Легкий ветерок шевельнул ситцевые занавески, и на нее повеяло запахом напоенного дождем папоротника и дерна.

— Бен?

Небо, казалось, тоже было полно им, как и воздух, который она вдохнула; и вместе с тем он словно бы стоял рядом, за ее плечом. Ей казалось странным, что она не испытывает страха — не перед ним, а перед всем, что с ней происходило и чему она никогда не могла бы поверить. Ведь она не то чтобы просто вспоминала Бена, воскрешала его образ в своей памяти — нет, это было сознание, что он здесь. А главное — он был здесь даже в те минуты, когда она и не думала о нем: ведь когда она вошла в эту комнату, мысли ее были лишь о том, какие простыни постелить Джо и не слишком ли они отсырели.

Она сказала:

— Все в порядке, Бен. Больше ничего не случится. Со мной ничего больше не может случиться. Ты здесь, и Джо здесь. Все в порядке.

Почему она разговаривает с ним? Бен умер. Он ушел от нее далеко, он у бога. Он не здесь, не в этой комнате. Его здесь нет.

И все же он был здесь. Она задернула занавеску, стерла капли дождя с подоконника. И подумала: лишь бы все оставалось так, лишь бы часы остановились, лишь бы я не чувствовала ничего, помимо того что чувствую сейчас, лишь бы я знала, что так и будет. Если