На этом письмо не кончалось, там было еще много чего, но Герман Флейшер читал эти подробнейшие инструкции машинально, почти без внимания. О головной боли он уже забыл, привкуса во рту больше не замечал: в груди его поднялась мощная волна воинственной ярости.

Пухлые щеки его собралось в складки, широко улыбаясь, он оторвался от письма.

– Ja, дорогой О’Флинн, – проговорил он вслух, – уж теперь-то я сполна отплачу тебе за туалетный бак.

Флейшер вернулся к первой странице письма и, шевеля губами, прочитал еще раз: «…предпринимать любые шаги, которые Вы считаете необходимыми для защиты наших границ и внесения замешательства в ряды противника».

Ну наконец-то. Наконец у него есть приказ, о котором он умолял несчетное количество раз. Герман Флейшер кликнул сержанта.

38

– Возможно, вечером они вернутся домой, – сказала Роза Олдсмит, подняв голову от детской сорочки, на которой она вышивала узор.

– Сегодня вечером или завтра, а может, и послезавтра, – философски откликнулась нянька. – Что толку гадать, мужчины уходят, когда хотят, и приходят, когда хотят. У них свои тараканы в головах.

Опустившись на корточки возле люльки, стоящей на леопардовой шкуре, она снова принялась покачивать ее, худенькая и черная, как ожившая мумия. Ребенок спал, тихонько посапывая во сне.

– А я уверена, что нынче вечером. Я сердцем чувствую, что сегодня должно случиться что-то хорошее.

Роза отложила в сторону шитье и пошла к двери, ведущей на веранду. За последние несколько минут солнце успело скрыться за деревьями, наступили короткие африканские сумерки, и на землю опустилась призрачная тишина.

Роза вышла на веранду и, в вечерней прохладе обхватив себя руками, стала вглядываться в даль погружающейся во тьму долины. Стояла и с беспокойством ждала, а когда день окончательно погас и все вокруг окутала темнота, первоначальное чувство ожидания вдруг сменилось смутным предчувствием беды.

– Няня, зажги лампы, пожалуйста, – спокойно, хотя и с легкой горечью в голосе, сказала она, обернувшись, потом снова стала всматриваться во тьму.

За ее спиной послышался звон стекла о металл, с шипением вспыхнула фосфорная спичка, и вокруг ее ног на веранду лег тусклый, желтый квадрат света.

Первый порыв ночного ветра холодом дохнул на обнаженные руки Розы. Она почувствовала покалывание гусиной кожи и зябко поежилась.

– Иди в дом, Долговласка, – велела ей нянька. – Ночь существует для комаров, леопардов… и прочих тварей.

Но Роза не торопилась уходить; напрягая глаза, она вглядывалась в темноту, пока смутные очертания растущих в самом низу лужайки смоковниц стали совсем уже неразличимы. Тогда она повернулась и вошла в дом. Закрыла за собой дверь и задвинула засов.

Ночью Роза неожиданно проснулась. Ночь была безлунная, и в комнате было темно. Где-то рядом с ее кроватью слышались тихие звуки, которые Мария издавала во сне.

К Розе снова вернулось тревожное настроение, она неподвижно лежала в кровати, чего-то ожидая и прислушиваясь в кромешной черноте ночи, и тьма подступила к ней уже угрожающе близко. Роза вся сжалась в постели, ей хотелось исчезнуть, она уже не ощущала реальности, была совсем далека от нее, маленькая и одинокая во мраке ночи.

Она в страхе приподняла противомоскитную сетку, протянула руки и нащупала колыбельку. Взяла ребенка – девочка сразу захныкала, – перенесла к себе и положила рядышком. Почувствовав руки матери, Мария успокоилась и скоро уже спала у ее груди, и тревога Розы, ощущающей тепло ее крохотного тельца, улеглась.

Ее разбудили крики, она радостно открыла глаза, – должно быть, это кричат носильщики Себастьяна. Еще не вполне проснувшись, Роза отбросила простыню, выбралась из-под сетки и стояла так, в одной ночной рубашке, прижав к груди своего ребенка.

Только теперь она поняла, что в комнате уже не темно. Свет шел от окна, двор был освещен золотистыми отблесками, которые вспыхивали, мигали и меркли.

От нее отлетели последние клочья сна, и она услышала, что раздающиеся снаружи крики далеко не дружелюбные и не приглушенные, слышались и другие звуки: шепот, шуршание, какие-то непонятные для нее хлопки.

Роза медленно пошла к окну, ей страшно было увидеть, что там творится, но не успела подойти, как чей-то пронзительный визг заставил ее застыть на месте. Он донесся с кухонного двора, и еще долго в воздухе дрожали его отголоски, после того как он умолк. Это был вопль ужаса и боли.

– Боже милостивый! – прошептала она и заставила себя выглянуть.

Хижины слуг и надворные постройки были охвачены огнем. Пламя над крышами рвалось вверх скручивающимися желтыми колоннами, ярко освещая все вокруг.

Во дворе бегали какие-то люди, много людей, и все были одеты в военную, цвета хаки, форму немецких аскари. Каждый был вооружен винтовкой со штыком, сверкающим в свете пламени.

– Они переплыли через реку… О нет, господи, нет!

Роза прижала к себе ребенка и присела на корточки под подоконником.

Снова раздался вопль, но на этот раз он был слабее, и Роза увидела четырех аскари, сгрудившихся вокруг чьей-то фигуры, корчившейся на пыльной земле двора. Они смеялись тем возбужденным смехом мужчин, которые убивают ради забавы, смеялись и тыкали в извивающееся тело штыками.

В этот момент из горящей постройки вырвался еще один слуга и бегом бросился в темноту, стеной окружающую горящие строения. С громким криком аскари бросили умирающего и помчались вслед за другой жертвой. Как свора хорошо обученных гончих, преследующих газель, со смехом и криками они догнали, окружили его и погнали обратно, к освещенному горящими хижинами участку.

Сбитый с толку, с искаженным от ужаса лицом слуга дико озирался, окруженный со всех сторон преследователями. Аскари набросились на него и принялись забивать прикладами и штыками.

– О господи, что же это, что же это такое… – всхлипывая, шептала Роза, не в силах оторвать глаз от страшного зрелища.

Вдруг во всеобщем шуме и гаме послышался чей-то новый голос – скорее, даже не голос, а начальственный рев. Слов Роза не понимала, он их выкрикивал на немецком языке. Вот он появился из-за угла дома, белокожий, с массивной фигурой, облаченный в синюю вельветовую форму офицера германской колониальной службы, в низко надвинутой на голову мягкой шляпе с широкими, опущенными полями, он размахивал зажатым в руке пистолетом. Вспомнив описание Себастьяна, она догадалась, что это и есть германский комиссар.

– Остановите их! – взмолилась к нему Роза, но не вслух, а только в мыслях. – Прошу вас, прикажите, чтобы они прекратили жечь и убивать.

Злобно кричащий на своих подчиненных комиссар вдруг повернул голову в сторону пригнувшейся Розы, и она увидела его розовое, круглое, как у растолстевшего ребенка, лицо. В свете пламени оно блестело от пота.

– Остановите