быть, приводимый автором по этому поводу комплимент, сказанный герцогу Курляндскому, был сказан не кем иным, как Петром, любившим цитировать в своей речи Св. Писание; но сравнение из Св. Писания[736] в передаче автора, надо полагать, перепутано, и не ясно, почему русские, уподобляя герцога Фридриха-Казимира милосердному самарянину, пролившему вино и елей на их раны, в то же время сравнивают себя не с израненным, а с левитом, безучастно мимо израненного прошедшим. Уж если кого было сравнивать с безучастным левитом, так это, разумеется, шведов. Понятно далее удивление автора рассказа перед склонностью русских к вину, которой они предавались до излишества, и его впечатление от грубости их манер, поразивших курляндского аристократа. В высшей степени интересно свидетельство автора, записанное еще до возвращения Петра из-за границы, — а что это так, следует заключать из того, что последнее из писем, из которых состоит «Описание Лифляндии», — XVII, датировано 18 августа 1698 г., и, значит, XV, недатированное, где идет речь о посольстве в Митаве, было написано еще ранее, — свидетельство о намерении царя привить подданным внешний лоск, одеть их в немецкое платье и обрить бороды. Таким образом, намерение переодеть русских по-иноземному, придать им западноевропейский вид, ввести немецкое платье и обязательное бритье бород сложилось у Петра еще до заграничной поездки или, по крайней мере, в самом ее начале. Подтверждение этому намерению можно видеть в насмешливом рассказе Петра о выборах последнего патриарха, любезного сторонникам старинных обычаев Адриана вместо образованного и склонного к нововведениям Маркелла Псковского, которого неудачно пытался провести сам Петр. Рассказывая этот эпизод, Петр, не стесняясь перед иностранцами и не обнаруживая в этом особого такта, глумился над невежеством соотечественников, над их пристрастием к старым обычаям и над почтением к длинной бороде. Раз царь проявил такое отрицательное отношение ко взглядам и обычаям своего народа, можно вполне основательно предполагать у него намерение ввести в эти взгляды перемену и уничтожить казавшиеся ему смешными обычаи.

Бломберг сообщает далее о частном свидании Петра с герцогом, приводя подробности, требующие оговорки, именно будто бы Лефорт на частной аудиенции у герцога, которая последовала за публичной, сказал, что покажет редкость, какой не видали в Курляндии, — царя Московского, и вечером тайно привел Петра к герцогу. Если эти слова и были сказаны Лефортом, то, разумеется, в шутку. Фридрих-Казимир и до этих слов знал, конечно, о присутствии Петра, но показал себя в высшей степени тактичным, умея окружить царя вниманием, не нарушая его инкогнито. Что при курляндском дворе прибытие Петра не было тайной, видно, например, из представленного герцогу доклада с вопросами, как принимать московских гостей, кому их встречать, где поместить и т. д. В вопросах этих имеется в виду именно царь; речь идет, хотя и не называя имени, о нем, когда говорят, кто «его» должен принимать, кто «его» должен встретить (Wer ihn einholen soll, auch an welchem Ort und mit wie viel Karossen? Wer ihn disseits des Wassers empfangen und in sein Quartier begleiten soll? etc.)[737]. Это местоимение и указывает, что речь идет о царе, которого не называют, соблюдая его инкогнито. В Митаве хранилось предание, что царь имел с герцогом три интимных свидания, причем держал себя с ним очень дружелюбно, поднимал и целовал маленького наследного принца Фридриха-Вильгельма, шутил с ним, обещая сосватать ему одну из московских царевен[738].

Рассказ Бломберга о пребывании посольства в Митаве оканчивается размышлением, которое оказалось пророческим. «Московский царь, — пишет автор, — всегда будет стремиться занять какой-нибудь город на Балтийском море, ибо такое место будет ему очень важно и выгодно для торговли, для транспорта товаров из его страны, а также из Персии и Китая, граничащих с его землями. Если бы он обладал приморским местом на Балтийском море, ему не нужно было бы делать больших объездов морем, которые принуждены делать другие страны с большим риском; он мог бы перевозить товары из Китая частью сухим путем, частью по большим рекам и озерам, из Персии по Каспийскому морю в свою страну, а оттуда в другие европейские страны»[739].

Единственным подлинным памятником пребывания Петра в Митаве являются два его письма, отправленные оттуда. Одно к Кревету с хозяйственными распоряжениями, касающимися какого-то «хоромного строения» и парусного дела, с обещанием купить парусины и полотна и с предписанием к ткачам набрать учеников, а чтобы ткачи не гуляли, подрядиться на работы для кумпанств. «Her Kreft, — пишет Петр, — в писмѣ твое[мъ], апъреля въ 5 д. писанное, мнѣ отдано, въ которомъ пишешь о ткачахъ, о хоромномъ страенье, i опъ томъ приказана Тихану Микитичу; а что Александра Протасьеѳъ[740] не ведаетъ про парус[и]ны i полотны, i то въсѣ мы (так!) купимъ. А чтобъ ткачамъ не гулять, i ты подредись у кумпанияхъ i сышьши iмъ ученикоѳъ. Послезавътрея поедем отсель в Либоу. Piter. Iзъ Митоу въ 18 д.». В тот же день или, может быть, 19–20 апреля, но не позже Петр писал Ромодановскому: «Min Her Kenich. Писмо ваше государское мне отдано в 16 д., за которое вашу государскую милость многократна благодарствую. Здѣсь такожъ ничего вашей персоне удобного не нашелъ, толко посылаю к вашей милости нѣкотор[у]ю вещь на [o]тмщенье върагоѳъ маестату вашего. Отсель послезавътрея послы поедут отсель (так!) вашего величества under Knech Piter» (без даты)[741]. Упоминаемая в письме «вещь на отмщенье въраоѳъ маестату вашего», как выясняется из ответа Ромодановского, подарок довольно странного характера — топор для отрубания голов преступникам. Ромодановский, уведомляя о получении подарка, сообщал Петру, что присланным топором, который он называет «мамурою»[742], отрублены головы двум преступникам. Нам трудно представить себе грубость нравов, при которой возможны были такие подарки. К смертным казням тогда относились иначе: это были зрелища, привлекавшие любопытных. Петр не считал неприличным сам при них присутствовать, и после изобретенной им обстановки казни Цыклера и его сообщников нас уже меньше поразит цинизм присланного Ромодановскому из Митавы подарка.

В письме к Кревету Петр назначал свой отъезд из Митавы на 20 апреля и действительно покинул ее в этот день, написав, по обыкновению, несколько писем друзьям, до нас не дошедших[743]. 20 апреля после полудня послы приватным образом были приняты герцогом и герцогиней. «Пополудни, — читаем в „Статейном списке“, — были великие и полномочные послы у князя приватно. И князь и княгиня приняли великих и полномочных послов любительно и подчивали прилежно, и была покоевая музыка; а в тое пору при князе, также и при великих и полномочных послех никаких чинов людей в тех покоях, где они