Шрифт:
Закладка:
Примечания
1 Ср. также в первой «поэме» Жуковского, «Аббадона» (пер. из «Мессиады» Клопштока): «Ему предстоял Аббадона, / Тихий, бесстрашный, с унылым лицом» (Жуковский IV: ю); а также в «повести» «Пери и Ангел», переведенной из Т. Мура и опубликованной в «Сыне Отечества» (1821. № 20): «И Пери, горестно-безглавна, / Опять с эфирной вышины / Стремится..» (Жуковский IV: 23). Формально эти произведения балладами не являются, Жуковский определил их как «повести», но, как нам представляется, в «Аббадоне» и «Пери и Ангеле» сюжеты типологически очень близки к сюжетам баллад Жуковского о «грешниках» (та же схема: злодеяния — раскаяние — наказание/искупление). Ср. также «поэму в двух балладах» «Двенадцать спящих дев», построенную по той же сюжетной схеме.
2 В русской поэзии начала XIX века репертуар мимических жестов и динамических поз, используемых в описании «экстерьера» эмоции, не был обширен. Жуковский тоже пользовался набором уже закрепленных традицией поз и жестов. Заслуга его, очевидно, состоит в том, что этот набор, во-первых, был расширен за счет вариативных сочетаний (до Жуковского «взоры» почти исключительно «горели» или «сверкали», а после него стали «гаснуть» и «потухать»), во-вторых, он получил привязку к определенным типам героев, маркировал их амплуа (ср. «грустна и молчалива, как Светлана»).
3 Ср. в БР: «Позвал меня, пожал мне руку, / Потухший взор изобразил / Одолевающую муку».
4 Ср. также в «Аббадоне»: «…грозно вдали перед взором, / Смутным, потухшим от тяжкия тайныя скорби, являлись / Мука на муке, темная вечности бездна» (Жуковский IV: 9).
Литература
Жуковский I— / Жуковский В.А. Полное собрание сочинений и писем: В 10 т. М., 1999-.
Пушкин I–XVI / Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. М.; Л., 1937–1949.
Гудзий 1937 / Гудзий Н. «Братья-разбойники» Пушкина // Известия Академии наук СССР. Отделение общественных наук. 1937. № 2–3.
Проскурин 1999 / Проскурин О.А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М., 1999.
Проскурин 2008 / Проскурин О.А. «Братья-разбойники» и «Шильонский узник». (Как и почему Пушкин сошелся с Жуковским) // Russian Literature and the West: A Tribute for David M. Bethea Stanford, 2008. Pt. I.
Степанищева 2008 / Степанищева Т. К творческой истории поэмы Пушкина «Братья-разбойники»: замысел и статус текста // Natales grate numeras? Сборник статей к 60-летию Георгия Ахилловича Левинтона. СПб., 2008.
Томашевский 1953 / Томашевский Б.В. Незавершенные кишиневские замыслы Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Труды Третьей Всесоюзной Пушкинской конференции. М.; Л., 1953.
Томашевский 1956 / Томашевский Б.В. Пушкин. Кн. 1 (1813–1824). М.; Л., 1956.
Ирина Сурат Дремучие срубы Уточнения к комментарию
«Дремучие срубы» — один из центральных образов мандельштамовского стихотворения 1931 года:
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда,
Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,
Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.
И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,
Я — непризнанный брат, отщепенец в народной семье —
Обещаю построить такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.
Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи —
Как, прицелясь на смерть, городки зашибают в саду, —
Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе
И для казни петровской в лесах топорище найду1.
Об этом стихотворении немало написано, есть в том числе и специальные работы2, но загадка «дремучих срубов» сохраняется, как сохраняется и главный вопрос в его целостном понимании. Во второй и третьей строфах речь идет о палачах и жертвах, и главный вопрос состоит в том, с кем солидаризируется поэт — с «татарвой» или с «князьями», и для чьей казни он обещает найти «топорище». М.Л. Гаспаров считал, что «концовка двусмысленна — топорище он ищет то ли на казнь врагу, то ли самому себе»3. Иосифу Бродскому, напротив, было ясно, что «топорище» поэт обещает найти для собственной казни, что он готов помочь своим палачам4 (ради чего-то более важного, чем сохранение своей жизни, добавим мы от себя). Но само по себе «топорище» вопросов не вызывает: в стихотворении определенно сказано, что это орудие казни. А вот «дремучие срубы» — и поэтический мотив, и стоящая за ним реалия — породили множество толкований, предположений, ассоциаций исторических и литературных.
М.Л. Гаспаров полагал, что в 1-й, 2-й и 3-й строфах стихотворения речь идет об одних и тех же «деревянных срубах»: «в 1-й строфе на дне их светится звезда совести (образ из Бодлера), во 2-й расовые враги топят в них классовых врагов, в 3-й они похожи на городки, по которым бьют»5. Сразу скажем, что ни одно из этих толкований не бесспорно и может быть с успехом заменено другим: их породило стремление исследователя увидеть в этом стихотворении однонаправленный лирический сюжет, единый «сквозной его образ»6. Однако мандельштамовская поэтика предполагает и совмещение разнонаправленных сюжетов — то, что он несколько раз формулировал в отношении поэтики Данте: «Дант по природе своей колебатель смысла и нарушитель целостности образа. Композиция его песней напоминает расписание сети воздушных сообщений или неустанное обращение голубиных почт. <…> Для того чтобы прийти к цели, нужно принять и учесть ветер, дующий в иную сторону. Именно таков и закон парусного лавированья»7; по существу о том же говорят две другие метафоры, описывающие поэтику Данте — прыжки «с джонки на джонку» (глава I «Разговора о Данте») и полет «летательных машин», которые конструируют и спускают на полном ходу другие аналогичные машины (глава IV «Разговора о Данте»). Если «принять и учесть» эти мандельштамовские подсказки как ключ к его собственной поэтике, можно увидеть более сложную, нелинейную логику образного развития этого и многих других его стихотворений.
«Новгородские колодцы» первой строфы — это, условно говоря, «ветер, дующий в иную сторону» от основного сюжета. Они появляются в сравнении, как метафора поэтической речи8, чтобы дать место звезде Рождества — теме жертвы и искупления. Но явившись в стихах как будто
