Шрифт:
Закладка:
Текст отзыва Лежнева сохранился в его архиве: «Стихи Анны Ахматовой пользуются известностью и любовью читателя. Подлинная поэтичность восприятия мира, свой индивидуальный голос, тонкость и лиризм, высокая культура художественного слова и большое мастерство — неотъемлемы от творчества Ахматовой. Считаю поэтому излишним в своем отзыве останавливаться на этой стороне, хорошо знакомой Редсовету. Свою задачу в данном случае я целиком ограничиваю анализом представленного сборника с точек зрения философской, идеологической и политической и пытаюсь ответить на вопрос о целесообразности издания книги в нынешних условиях, в дни Отечественной войны.
В представленном А.А. Ахматовой для издания сборнике раньше всего обращает на себя внимание строчечное соотношение новых и старых стихов. Новые стихи, помеченные датой 1940–1942 годы, занимают 17 страниц из общего количества 115 страниц. Им отведена одна седьмая часть сборника. Дальнейшее рассмотрение обнаруживает, что из 17 новых стихов тематике Отечественной войны посвящены только шесть, т. е. одна треть. В целом патриотическим стихам в сборнике отведено места меньше одной двадцатой части.
Новейшие стихи собраны в первом разделе сборника, однако здесь главенствует не современность, а отголоски прошлого, — того самого прошлого, которому посвящены и все остальные шесть разделов книги. Так, в стихотворении, помеченном 1941 годом, читаем: «Из прошлого восставши, молчаливо ко мне навстречу тень моя идет» (с. ю). В другом стихотворении того же 1941 года: «Из той далекой и чужой весны / Мне чудится смиренный подорожник» (с. 16).
Программно для всего сборника и непосредственно для первого его раздела — стихотворение «Надпись на книге». Автор выражает пожелание, чтобы «в тот час, как рушатся миры» старинная дружба, витающая над временем, —
Мне улыбнулась так же кротко,
Как тридцать лет тому назад…
И сада Летнего решетка,
И оснеженный Ленинград
Возникли, словно в книге этой
Из мглы магических зеркал,
И над задумчивою Летой
Тростник оживший зазвучал (с. 27).
«Оживший тростник» — в этом состоит пафос книги. Не случайно поэтому и весь первый раздел книги, включающий в себя несколько патриотических стихотворений, озаглавлен именно этим словом «Тростник», а книга в целом имеет такой явный, преднамеренный, подчеркнутый перевес старых стихов.
Установка на вневременность несостоятельна. Но если бы эта аксиома нуждалась в доказательствах, то их в изобилии представляет сам автор подбором своих стихов для сборника. Одно из современных патриотических стихотворений, помеченное 1942 годом, содержит такие строки:
Славно начато славное дело
В грозном грохоте, в снежной пыли,
Где томится пречистое тело
Оскверненной врагами земли (с. 4).
А в стародавнем стихотворении, написанном в первую империалистическую войну и озаглавленном «Июль 1914» А. Ахматова писала:
Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат…
И голос молящего тих:
«Ранят тело твое пресвятое,
Мечут жребий о ризах твоих» (с. 60 и 60-а).
В другом стихотворении 1915 года «Молитва» автор писал:
Так молюсь за твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей (с. 64).
Слава лучей для царского империализма 1914-7 годов не имеет ничего общего с нынешним патриотизмом народов Советского Социалистического Союза. Их объединение противопоказано. Не всякий «тростник оживает», не на всякой палке расцветает миндаль — этого, к сожалению, автор вовсе не видит <…> Особенно режет ухо почти дословное совпадение эпитетов: «пречистое тело земли» в 1942 году и «пресвятое тело» в 1914-м. Церковная терминология в современных стихах Ахматовой идет от прошлого, и тут опять-таки чувствуется перевес этого прошлого не только в сборнике поэта, но и в структуре его образов.
А. Ахматова пытается перебросить мост (хотя бы тростниковый) между прошлым и настоящим. Верит ли она в осуществимость этой мечты? По-видимому, нет. Очень показательно для взглядов поэта стихотворение «Август 1940» Оно небольшое, и его придется привести целиком.
Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит,
Крапиве, чертополоху
Украсить ее предстоит.
И только могильщики лихо
Работают. Дело не ждет!
И тихо, так, господи, тихо,
Что слышно, как время идет.
А после она выплывает,
Как труп на весенней реке, —
Но матери сын не узнает,
И внук отвернется в тоске.
И клонятся головы ниже,
Как маятник, ходит луна.
Так вот — над погибшим Парижем
Такая теперь тишина.
Автор представлял себе в августе 1940 года, представляет себе и сейчас в 1942 году (иначе не помещал бы стихотворение в сборник) дело так, что Париж окончательно погиб, а не только временно захвачен оккупантами. С этим трудно согласиться. Такую перспективу отвергнет даже де Голль. Однако это только одна сторона вопроса. Другая состоит в том, что, по мнению автора, с падением Парижа кончается одна эпоха (по-видимому, демократическая) и начинается другая. Какая же это другая? По смыслу стиха — совершенно очевидно: фашистская. Правда, все симпатии автора на стороне Парижа. Фашисты рассматриваются как варвары, но варвары, открывающие собой новую эпоху. То, что автором высказывается в тоне осуждения, то было бы воспринято фашистами с ликованием: они сами называют себя варварами и гордятся этим. Но важнее всего для немцев было признание их непобедимости, больше всего их порадовал бы ореол открывателей новой эпохи, которым они столь щедро наделены в стихотворении.
Есть тут и третья, и, пожалуй, наиболее интересная сторона вопроса: я имею в виду заключенный в стихотворении философский взгляд на исторический процесс, точнее говоря — понимание автором смены эпох и еще: поэтическое самочувствие автора на рубеже времени.
Стихотворение начинается словами «Когда погребают эпоху». Здесь речь идет не об одной только данной конкретной эпохе, которая сменяется следующей, — нет, автор характеризует общую закономерность, раз навсегда установленный закон, неизменный при любом чередовании эпох. Не станем укорять А.
