Добрый вечер, милочка. Не отвечайте мне на все это: письма приходят сюда по утрам, я же пишу вам ночью, это большая разница.

Всем сердцем ваша, сердечный поклон Вдз. Я поручаю его дружбе утешить вас за эту рану, которую я принуждена вновь раскрыть. Пусть моя дружба немножко поможет вам.

Так как я хочу, чтобы всегда за вами осталась честь на поле брани, то я и продолжаю говорить, что я вас приглашаю и надеюсь, что вы приедете. Я не хочу, чтобы он считал себя хозяином и господином. От этого он сделался бы впредь еще более придирчивым и, выиграв эту победу, он был бы сам в отчаянии, ибо он не знает, чего он хочет и чего не хочет».

К той же.

Ноган, 29 августа 1841.

«Благодарю вас, милая и добрая, за все те хлопоты по отправке моей дочери, которые вы на себя взяли. Она приехала ко мне, свежая как роза, и в восторге, как вы можете себе представить. Все эти три дня она прелестна. Правда, это ей нетрудно, потому что она все время в поездках, прогулках и объятиях. Сегодня она съездила повидать своего отца, который приехал погостить к моему брату, и он нашел, что она великолепна. Вчера мы ездили к друзьям, довольно далеко отсюда. Таким образом, еще не было речи ни о фортепьяно, ни о каких-либо других серьезных предметах.

Благодарю вас, что вы немножко сожалеете, что не приехали. Излишне говорить вам, что у меня по вашему поводу здоровая рана в сердце, и конечно, не по вашей вине, и вы напрасно старались бы разыскивать причину ее, ибо вы всегда были превосходной ко всем нам, и вас долго ценили, вплоть до той необъяснимой минуты, когда благодаря таинственной сплетне или еще более таинственному капризу ума, вы вдруг сделались поводом к препирательству, довольно-таки с обеих сторон желчному и обостренному, потому что я не терплю ни предрассудков, ни несправедливости. Это меня тем более удивляет, что здоровье несказанно улучшилось, а следовательно, и настроение гораздо ровнее и веселее. Он так любезен, когда захочет, что заставил большинство моих друзей полюбить себя. Но еще есть двое или трое, против которых он питает предубеждения, весьма мало основательные. Пройдет ли это с течением времени? Я все на это надеюсь, потому что сердце его постоянно протестует против немного безумных страданий его характера. Не будем теперь возвращаться к этому предмету. Я боюсь, что если бы он нашел одно из ваших писем, то нашел бы, что я очень виновата, что все это вам говорила, и тогда все это еще более отравилось бы, а не успокоилось бы, как надо, с течением времени и в тишине.

Почему отсутствие В. должно так долго продолжаться? Это меня огорчает и беспокоит за вас. Я не сомневаюсь в его доброте и в его действительной привязанности к вам, но я опасаюсь его небрежности и слабости. Я думаю, что с вашей энергией и решительным характером вам придется страдать от этой дружбы, но если не от этого, вы страдали бы от чего-нибудь другого. Всякая привязанность – источник мучений. Приходится утешаться, говоря себе, что жизнь сердца ужасно горька, а жизнь тех, кто ничего не любит, ужасно безобразна и презренна. Это так ясно чувствуется, что соглашаешься на все страдания, только не на нирвану, и люди изобрели ад, лишь бы не предположить, что Бог равнодушен к умершим. Жизнь наша, в самом деле, похожа на пытку, но мы можем облагородить ее в собственных глазах тем мужеством, которое мы проявляем. Мне кажется, что в этом если и есть прочное, всегда возможное и всегда чистое утешение, – то оно заключается в сознании нашей преданности и нашей справедливости. Я вижу, что вы этим же утешаетесь, и что, жертвуя собой, вы немного успокаиваетесь. Поэтому я и не сомневаюсь в ваших силах, потому что вы прекрасная душа.

Доброй ночи, милый друг. Вы сообщите мне, когда надо отправить мою бедную дочку. Я сомневаюсь, чтобы я сама ее отвезла. Я останусь здесь как можно дольше, чтобы немного поправить свои дела работой и экономией. У меня в этом отношении были большие неприятности, я понемногу с ними разделываюсь, но это стоит труда и утомления.

Всем сердцем ваша.

Крепко вас целую. Соланж храпит. Она сама вам напишет.

Я не знаю, с чего взял Морис, что мой брат был скандализирован вашими шутками. Он поручает мне сказать вам как раз обратное.

Морис на днях сказал кому-то, очень твердым и сухим тоном, что вы очаровательная и превосходная: это мне доставило большое удовольствие»…

В напечатанных г. Ферд. Гезиком (в «Библ. Варш.» 1899) неизданных письмах Шопена к его другу Фонтане мы находим следующие страницы, относящиеся к м-ль де Розьер, вполне объясняющие враждебность к ней Шопена, столь непонятную для Жорж Санд. Для лучшего уразумения мы приведем сначала и несколько строк г. Ф. Гезика, предпосылаемых им этим двум письмам Шопена.

Фонтана, исполнивший в августе 1841 г. целый ряд поручений Шопена, отдал ему отчет обо всем сделанном в письме.

«В этом письме, – говорит Гезик, – наряду с другими домашними новостями, он сообщал своему приятелю в Ноган, что один из его гипсовых бюстиков, сделанных Давтаном, он подарил на память Антону Водзинскому, уезжающему в Познань к родителям. Убежденный, что Шопен ничего не будет иметь против этого, он даже не предполагал, что невольно поставил его в двусмысленное положение, так как Антон Водзинский был братом Марии Водзинской... Это была уже древняя история, но она была еще слишком свежа для того, чтобы не принять ее в расчет.

Фонтана, между тем, знал, что если бы это зависело от Шопена, то Мария Водзинская была бы теперь его женой, и что если эта свадьба не состоялась, то не потому, что Шопен порвал с Водзинскими, а потому, что Водзинские порвали с Шопеном, хотя он уже был помолвлен с чернобровой панной Марыней... Кто знает, как бы сложилась его жизнь, если бы они обвенчались, если бы они не встретили непреклонного сопротивления со стороны отца Марии.

Как бы то ни было, Фонтана, как посвященный в сердечные дела Фредерика, поступил бестактно, подарив бюстик Антону Водзинскому. Семья Марии, не исключая даже ее самой, могла перетолковать это весьма превратно, заподозрить его в желании вновь завязать прерванные отношения, а ему ничего подобного