последовал за ней по пятам и в третий раз сел подле нее, готовый к перестрелке. Она должна была, наконец, что-нибудь сказать.

Жорж Санд вытащила невероятно толстую сигару «Трабукко» из кармана передника и крикнула через гостиную: «Фредерик, спичку!». Это меня оскорбило за него, моего великого властелина и учителя, и я понял слова Листа «бедный Фредерик» во всем их значении.

Шопен послушно подлетел со спичкой.

Наконец, при первом ужасающем облаке дыма Жорж Санд удостоила меня слова:

– В Петербурге, – начала она – я, вероятно, не могла бы даже и сигары выкурить в какой-нибудь гостиной.      

– Ни в одной гостиной, сударыня, я никогда не видел, чтобы курили сигару, – ответил я не без ударения и с поклоном.

Жорж Санд пронзительно на меня посмотрела. Удар попал в цель; я спокойно стал осматривать прекрасные картины в гостиной, из которых каждая была освещена отдельной лампой. Шопен, вероятно, ничего не слыхал, он возвратился к столу хозяйки. «Pauvre Frédéric», как мне было его жаль, великого художника!

На другой день швейцар в гостинице, monsieur Armand, сказал мне:

– Какой-то господин с дамой приезжали. Я сказал, что вас дома нет – вы не приказали принимать. Господин записал свое имя, у него не было карточки...

Я прочел: «Шопен и M-me Жорж Санд».

Два месяца подряд я не переставая бранил monsieur Armand. Но таковы были и есть парижане: надо вперед знать, будут ли посетители, и всегда получать лишь такие неприятные посещения, от которых желал бы избавиться. А это вправду был бы интересный визит. Шопен, пожалуй, поиграл бы со мной в четыре руки. Вот что я наделал!

Шопен сказал мне на уроке:

– Жорж Санд (так уже и называли M-me Дюдеван) была со мной у вас. Как жаль, что вас не было дома. Я очень сожалел об этом. Жорж Санд думает, что она была с вами невежлива. Вы бы убедились, какой она умеет быть любезной. Вы ей понравились…

Визит этот, очевидно, находился в зависимости от испанской графини; это была знатная дама. «Верно, она не одобрила невежливости», – подумал я. Я поехал к Жорж Санд. Ее не было дома. Я спросил:

– Как же, в сущности, зовут барыню? Дюдеван?

– Ах, сударь, – ответила славная старая швейцарша, – у нее так много имен.

С этих пор я пользовался особым расположением Шопена.

Я будто бы понравился Жорж Санд. Это был диплом! Жорж Санд оказала мне честь своим посещением. Это было повышением по службе! Лист или Шопен – человек остается все тот же.

«Вы понравились» – сказал мне Лист за месяц перед тем об одной даме высшего парижского общества, которой он всегда хотел нравиться и нравился. Я же единственно только передал этой даме о триумфах Листа в Петербурге, что ему самому неловко было сделать. Здесь находится точка равновесия всех нас – hic jacet homo!»...

Самое интересное в этом рассказе, конечно, не та самохарактеристика автора, которую он, не подозревая, делает, а то враждебное к России чувство, которое проявила Жорж Санд.[453] И это совершенно понятно и естественно не только для приятельницы Шопена и Мицкевича, но и для редактора «Независимого Обозрения», друга поэтов-пролетариев, автора социалистических статей и поклонницы политической свободы народов. В письме Бальзака к «Иностранке», написанном годом позднее, а именно 31 января 1844 г., мы находим отражение этого же республиканского негодования и враждебного к России и к русским отношения со стороны Жорж Санд, которые Бальзак, – только что вернувшийся из Петербурга и наоборот симпатизировавший России (может быть, потому, что это была родина его «предмета», г-жи Ганской) и как художник восхищавшийся и вообще многим русским, а, в частности, наружностью и характером императора Николая I, – изображает весьма юмористично и с веселой насмешливостью:

...«Невозможно говорить больше глупостей, чем рассказывается по поводу моей поездки в Россию, и приходится позволять говорить их. Что мне всего досаднее, это та глупая роль, которую мне навязывают по отношению к высокопоставленным лицам... Я даже не могу добиться того, чтобы доказать, что я не имел чести видеть императора иначе, чем как, по словам Рабле, собака видит епископа, т. е. на смотру в Красном Селе.

Третьего дня, обедая с Жорж Санд, я ей сказал:

– Если бы вы его увидали, вы бы в него безумно влюбились, и вы бы сразу перескочили из вашей удалой студентщины к самодержавию.

Она была вне себя от бешенства.

Меня везде много расспрашивают, но я всем говорю, что у меня нет путевых впечатлений, т.к. мне чрезвычайно надоедают отпечатки в минуту отъезда.[454] И так как мне не поверили бы, если бы я не сочинил нескольких эпиграмм, то я и говорю, что, как все очень испорченные и подкупленные люди, русские очень любезны и приятны в обхождении, что они чрезвычайно литературны, ибо-де все делается посредством бумажек, и что это единственная страна в мире, где умеют слушаться.

О, если бы вы слышали, как в ответ на это разразилась Жорж Санд, вот вы бы смеялись! Я ее убил в присутствии целого стола гостей следующими словами:

– Хотели бы вы, чтобы, среди большой опасности, ваши слуги вдруг занялись бы прениями о том, что вы им приказываете сделать, под тем предлогом, что вы «братья и товарищи кругового путешествия по Жизни?»..

Ну, знаете каково действие капли воды на рассуждения кипящего самовара? Поток философически-республиканско-коммунистически-Пьеро-Лерусически-германико-деистически-Сандовского красноречия разом остановился.

Тогда Марлиани сказала, что с поэтами рассуждать нельзя.

– Слышите? – сказал я Жорж Санд с грациозным поклоном.

– Вы ужасный сатирик, – сказала она. – Пишите свою «Человеческую Комедию».

– Нет, я добрый малый, – сказал я им. – Я любуюсь всем, что красиво: Дантоном на эйафоте, Сократом, пьющим цикуту, умирающим д’Ассасом, Марсо, д’Ортезом, Катериной Медичи. И если в России есть величие и поэзия, то я не поставлю их ниже идей наших демократических писателей. Оставайтесь при своих газетах, а меня оставьте верить тому, что какой-нибудь русский в своем овчинном тулупе и перед своим самоваром, по меньшей мере, так же счастлив, как наш швейцар...

Вот, прекрасная дама, образчик прекрасной Франции. Меня обозвали эклетиком, сатириком, так как заподозрили, что у меня слишком дворянское сердце, ибо я не был глубоко опечален крепостным состоянием целого народа.

Заметьте, что свободный швейцар на Орлеанском Дворе прикажет всем этим господам срубить голову, когда сделается президентом какой-нибудь секции Республики.

О, право, надо жить в своем углу,