на всех язвительных замечаниях Ленца о том, что он едва дождался Шопена, т. к. тот будто бы не возвращался из «замка Жорж Санд в Турени (sic!) до ноября» из снобизма, ибо «считается несовместимым с хорошим тоном ранее ноября показаться в Париже»... Вообще Ленц, при всем своем восхищении музыкальной личностью Шопена, слишком, видимо, недоброжелательно настроен к Шопену-человеку, для того, чтобы можно было принимать за чистую монету все то, что он рассказывает о Шопене, а тем более о Жорж Санд. Так, например, рассказывая о том, как Лист не побоялся пройтись по бульварам с ним, Ленцом, облеченным в какое-то невероятное пальто из «тигрового бархата», он прибавляет: «Шопен этого бы не сделал, это могло бы не понравиться Санд».

«Был уже октябрь, а Шопен все еще был так distingué, что не был в Париже. Тогда Лист однажды утром сказал мне с любезным участием:

– Ну, он приезжает, я узнал это, если только Санд его отпустит.

Я сказал: – Отпустил бы он Идиану.

– Этого он не сделает, – сказал Лист, – я знаю его. Как только он приедет, я приведу его к Вам. Эрар (фортепиано) стоит у Вас, и мы сыграем четырехручную сонату Онслова...

Прошел октябрь, а Шопена все не было. С трудом и жертвами я добился продления отпуска[448] и упражнялся на Эраре как можно прилежнее.

Лист дал мне визитную карточку к Шопену с надписью: «Пропустите. Франц Лист», и сказал:

– Идите около 2 часов в Cité d’Orléans, где он живет. Там живет и Санд, и Виардо, и Дантан, и т. д... Вечером они все бывают у одной испанской графини... Может быть, Шопен вас возьмет с собой, но не просите его представить вас Санд. Он дикий.

– У него нет вашей смелости?

– Да, ее у него нет, у бедного Фредерика».

Шопен принял Ленца очень холодно, будто бы даже не посадил его. Но, послушав, согласился взять его в ученики. Он видимо или намеренно очень торопился, все смотрел на часы, однако вдруг ни с того, ни с сего спросил:

«– Что вы читаете? Чем вы занимаетесь вообще?

Это был вопрос, на который я хорошо приготовился.

– Жорж Санд и Жан-Жака я предпочитаю всем писателям, – сказал я слишком поспешно.

Он улыбнулся; он был дивно хорош в эту минуту.

– Это вам подсказал Лист. Я вижу, вы посвящены, тем лучше, – ответил (будто бы) Шопен...»

Этот невероятный по своей бестактности диалог идет в разрез не только с советом Листа избегать неделикатной просьбы (могущей быть неприятной Шопену) представить его Жорж Санд, но и совершенно неправдоподобен и противоречил бы всегдашней сдержанности и скрытности Шопена, тут вдруг разом якобы открывшего свои карты перед незнакомцем. Точно также совершенно невероятно, будто Шопен заявил Ленцу же, давая ему свой полный автограф (тогда как почти не писал ни писем, ни даже записок), что вообще не пишет, ибо «Жорж Санд столь прекрасно пишет, что не имеешь права писать».      

Выражаясь слогом Ленца: все это если и ben trovato,[449] то совершенно не vero[450] и даже невероятно.

Кроме того, насколько Ленц серьезен и заслуживает полного доверия во всем, что касается чистой музыки (хотя иногда впадает в некоторый мистицизм и музыкальную метафизику), настолько же он несносен там, где старается быть «занимательным рассказчиком», не говоря уже о том, невыносимом для современного читателя, мнимом остроумии фельетонистов 40 и 50-х годов, о которых мы упоминали выше. Благодаря этому остроумничанью и желанию говорить эффектные словечки, Ленц иногда попадает, сам того не замечая, в смешное положение, что с ним случилось и относительно Жорж Санд. Но сам инцидент, описываемый им, тем не менее, чрезвычайно для нас драгоценен, ибо отражает, хоть и в вогнутом зеркале, вполне реальные и действительные факты и настроения. Итак, с этими двумя оговорками, предоставляем слово автору «Бетховена и его трех стилей»:

...«Наконец, я мог отправиться к Шопену. Cité d’Orléans – новейшая постройка больших размеров с просторным двором – был первым предприятием подобного рода, т. е. собранием квартир по номерам, а за названием Cité (городок) парижане в карман не лазят. Этот Cité лежал за улицей Прованс, в «знатном квартале Парижа». Там все имело вид «distingué», а ведь в Париже это и было, и будет самым важным... В Cité d’Orléans, где жил Шопен, жили Дантан,[451] Жорж Санд, Полина Виардо. По вечерам они собирались в том же доме у одной старой испанской графини, политической эмигрантки. Все совершенно так, как мне сказал Лист. Однажды Шопен взял меня с собой. На лестнице он сказал мне: «Вы должны что-нибудь сыграть, но не из моих вещей. Сыграйте вашу штуку Вебера (Aufforderung zum Tanz)»...

Жорж Санд не сказала ни слова, когда Шопен меня представил. Это было невежливо. Именно потому-то я и сел подле нее. Шопен порхал вокруг, как испуганная птичка в клетке; он видел, что что-то готовится. Чего только он на этой почве не должен был опасаться!

Во время первой паузы в разговоре, который вела приятельница Санд, г-жа Виардо, с каковой великой певицей мне суждено было позднее познакомиться в Петербурге, Шопен взял меня под руку и подвел к фортепиано. Читатель, если ты играешь на фортепьяно, ты представишь себе, что я тогда испытывал. Это было стоячее фортепьяно или приставное пианино, которое они в Париже считают за рояль. Я сыграл отдельные отрывки из «Aufforderung», Шопен подал мне самым дружеским образом руку.

Санд не сказала ни слова. Я еще раз сел подле нее. Я, очевидно, преследовал какую-то цель. Шопен озабоченно глядел на нас через стол, на котором горела неизбежная карсельская лампа.

– Не приедете ли Вы когда-нибудь в Петербург, – обратился я самым любезным тоном к Жорж Санд, – где Вас так много читают и так высоко почитают?

– Я никогда не унижусь до страны рабов,[452] – коротко ответила Жорж Санд.

Это было неприлично, после того, что она была невежлива.

– Вы правы, что не едете, – ответил я в том же тоне. – Пожалуй, вы нашли бы двери запертыми...

Я подумал об Императоре Николае.

Жорж Санд посмотрела на меня с удивлением: я бесстрашно заглянул в ее большие, прекрасные, карие, «воловьи» глаза. Шопен не казался недовольным: я изучил движения его головы.

Вместо всякого ответа Жорж Санд театрально встала и совершенно по-мужски перешла через гостиную к тлеющему камину.

Я