«Видели ли вы Шпаца?»

«Мне рассказали, что он пытался мне помочь, но я не хочу вспоминать о прошлом».

Она в гневе отворачивается и уходит, не прощаясь. Шпац использовал свои связи с нацистским поэтом, одним из руководителей гитлеровской молодежи, чтобы спасти Аполлона, своего еврейского друга, от острога, а друг этот даже не подумал отыскать своего спасителя, чтобы отблагодарить. Лотшин и Руфь, пытавшиеся отыскать Шпаца, получили два разноречивых сообщения о нем. То ли он был уничтожен нацистами, то ли бросил живопись и ухаживает за больными животными в пригородах Берлина. Наоми поехала на ферму, но никто из ее работников не помнил Шпаца из Нюрнберга.

Наоми идет по Фридрихштрассе, улице богатой богемы.

Она заходит в знакомый ресторан.

В романе именно здесь она сведет двух лидеров сионистского движения – Георга Фельдмана и Александра Розенбаума, адвоката из Палестины.

– Я вовсе не преувеличиваю, Георг, извини, что повторяюсь, но кто знает, когда мы еще сможем поговорить. С тех пор, как я прибыл в Европу, мучают меня мысли. Вы не столь чувствительны, как я, к окружающей вас европейской атмосфере. Говорю тебе, не материальный кризис меня беспокоит. Есть в настоящем кризисе нечто такое, что отличает его от всех предыдущих кризисов. Действительность стала небезопасной, действительность духовная и душевная перестала действовать по законам разума.

– Не дай Бог, Александр, не дай Бог! – громко протестует Георг. – Все еще существует естественная духовная реальность по законам, которые можно критиковать по вечным историческим и человеческим понятиям. Это переходный период, и понятно, что явление это преходящее.

– Переходный период? Между чем и чем, Георг?

– Это необходимый результат демократического развития. Завершился период индивидуального либерализма, священных прав частной собственности. Мы, воспитанники либеральной эпохи, не можем понять, что демократия, во имя которой мы воевали, означает равенство. Кончились самостоятельные единоличники. Право на частную собственность уже не священно!

– Нет, Георг, это не так, – Александр кладет свою большую ладонь на стол между стаканами вина, – говорю тебе, что действительность здесь слаба и бессильна, и вовсе не представляет просто переходной период. Это период жестокого испытания. Мы пришли к самому краю, к последней границе мира. И тут, каждый человек должен решить, по какую сторону этой границы он находится, какой стороне он принадлежит. Философствовать, стоя над пропастью, – указывает Александр в пространство набитого до отказа ресторана, – не время.

– Я во многом согласен с тобой. Согласен, что надо действовать, чтобы спастись. Но я не верю в то, что это последний час испытания. Мы живем среди народа с древней культурой в период, зависящий от международного развития. Демократия не только означает равенство равных, но и неравных. Мы, евреи, никогда не будем равны им, отсюда и наше великое разочарование. Но это логический результат переходного периода внутри древней культуры.

– Культуры тоже смертны, Георг. Не провозгласил ли Ницше о смерти всей культуры, о смерти Бога?

– Ну, да, Бог, в общем-то, еще агонизирует, – отвечает в раздумье Георг, – еще борется и колеблется между жизнью и смертью, – и наливает вино в пустой стакан.

Александр замолкает, погружаясь в размышления, затем говорит Георгу:

– Не первый раз я оставляю свою маленькую страну, и приезжаю в Германию. Но теперь я по-другому воспринимаю цели сионистского движения. Понимаешь ли, Георг, в то время, когда мир удаляется от принципов праотцев, мы совершили обратное – вернулись в мир праотцев по новой дороге. В мировом освещении, наше маленькое движение видится нам, как движение всемирной важности, сохраняющее вечные ценности во имя всего мира. В моем мире Бог не умер.

Из роскошного ресторана, она переходит в привлекательное кафе Кренцлера. Эмиль и Эдит покидают это место, минуют Бранденбургские ворота, идут по улице, ведущей к высокому обелиску Победы. Наоми в своем романе оставляет их в темноте, в широко раскинувшемся городском саду у озера.

У письменного стола она словно теряет себя, пытаясь проникнуть в душу нациста. Понимание, симпатия, волнение вырывается из ее душевной глубины, когда она пытается словами передать понимание Эмилем Рифке своего будущего, будущего офицера полиции, подчиняющегося нацистской организации и действующего в подполье ради освобождения Германии. Эмиль Рифке предает республику во имя своей возлюбленной-еврейки, но пытается вырваться из порочного круга, ибо многое знает. Клавиши пишущей машинки, кажется, сломаются под ударами пальцев, сердце колотится в ее груди.

– Разве я тебе не говорил, Эдит? Я верю в Гитлера. Ты понимаешь? Из всех идей, программ и призывов, витающих в пространстве этой страны, я понимаю лишь одно – что я немец. Гитлер дал мне чувство связи между землей, по которой я ступаю, и моей кровью и тем таинством, которое связывает меня с моими предками, с моим прошлым. Гитлер, это не партийная программа, он больше этого. Он вождь, в котором нуждается народ во время этого тяжелого кризиса. Гитлер… я чувствую его слова до мозга костей и не могу объяснить самому себе, почему это происходит. Не знаю, но ощущаю, что не слова, не лозунги, не программа партии, не они являются источником этого глубокого переживания. Эдит, я бы хотел, чтобы ты меня поняла. Когда я вижу Гитлера и слушаю его речи, в душе моей происходит нечто… элементарное, ощущаемое, как сама суть моей жизни, от которой невозможно сбежать. Пойми меня, Эдит, пойми. – Последние слова он выкрикивает в светящееся лицо Эдит, словно крик о помощи. – Гитлер это я, Эдит. Это корни, из которых вырастает моя душа.

Жаль, думала Эдит, что отец не слышал его, не видел его таким, стоящим передо мной. Он не такой, каким отец его себе представляет.

Перевоплощаясь в офицера и нациста, она пробирается в изгибы его души.

…Сейчас дни войны. Война эта завершится победой. И тогда настанут дни мира, Эдит, и тогда человек сможет построить свой дом. Никто не спросит больше тебя, еврейка ли ты, этот параграф будет вычеркнут из программы.

Не все нацисты были бесами. Наивный Эмиль не был лишен простых человеческих чувств. Наоми ставит себя на место обычного немецкого гражданина, обывателя, и картина для нее проясняется. Каким было положение в Германии до января 1933? Жестокая безработица, невероятная преступность, беспомощное правительство. Тоска по кайзеровскому режиму, спокойствию и процветанию. Буржуазия внесла солидный вклад в приход Гитлера. Они боялись коммунистов и решили привести к власти национал-социалистов. Победе нацистов предшествовало слияние двух национальных партий. Сокращение германской армии после войны, вызвало волнение среди военных. Президент Гинденбург