на чём не основанное доверие к некоторой высшей силе, хотя бы в том смысле, что она неподкупна и потому — справедлива, даже тогда, когда нам так не кажется. Эта высшая сила для верующих есть Бог, а для атеистов она называется естественным отбором; обе не берут взяток, а человек берёт. В природе выживают только сильнейшие, школы заканчивают и неспособные. Бог не берёт взятки от дьявола, чтобы навредить человеку. А мы каждый день видим, как человек берёт взятку от другого, чтобы навредить третьему. Поэтому любить ближнего своего можно только в том случае, если признать в нём, что он есть творение высшей силы.

— Вот что, отче — сказал я, сытый по горло его нравоучениями. — Я просто знаю, что сейчас мы летим на самолёте, который создал человек, ремонтирует человек, пилотирует человек и ведёт по пути человек с помощью радара, тоже сделанного человеком.

Я закончил, но моя циничная стрела отскочила от него, как от мраморной статуи Христа, и он холодно ответил:

— Этого полёта вообще бы не было, если бы не существовало кое-что другое, что никак уж не дело рук человеческих.

— Что?

— Для полёта в первую очередь нужна высота. Потом всё остальное.

Я молчал. Мне читали урок, и меня раздражало то, что этот элементарный урок я знал — чтобы был полёт, сначала должно быть небо. Но сам я никакого эмоционального отношения к нему как к истине не испытывал. Потому что, как я понял позже, да и мудрецы это говорили: единственное истинное эмоциональное отношение — это отношение к истине, которое мы выстраиваем лишь тогда, когда возлюбим её. Одно дело знать истину, и совсем другое любить истину; на самом деле только истину можно любить по-настоящему, всё остальное может лишь нравиться. Этот монах бил меня в самое слабое место. И он продолжал:

— Я тоже верю в человека, дорогой Ян. Если бы не верил, я бы не был священником, принимающим исповеди. Но я разочаровался в людях. У человека есть одно преимущество, которого нет у Бога. И человек веками не замечает этого преимущества, не говоря уже о том, чтобы использовать его.

Этот черноризец, уже не выглядевший таким кротким, каким он показался мне сначала, не стал держать драматическую паузу, потому что правда была ему важнее, чем возможность потешить тщеславие и показать ум, поэтому он изрёк, может быть, величайшую истину, которую ни один человек не хочет слышать, пока не заболеет или не посмотрит смерти в глаза:

— Человек может стать лучше. Бог не может, потому что Он уже совершенен. Это то преимущество человека перед Богом, которым почти никто не пользуется.

Снова наступила тишина, с которой всё началось. В этой моторной тишине я впервые в жизни услышал себя, на этот раз не так, как если бы я слушал кого-то другого, чей-то чужой голос внутри себя, а услышал себя изначально; я уже не был цитирующим человеком, меня даже удивил цвет моего голоса, моего дыхания, колеблющего мои голосовые связки: «Я могу без славы, отче». На это он сказал: «Нельзя что-то смочь, если сначала не захотеть», и я понял, что он переформулировал моё утверждение в вопрос: «А вы хотите без славы, Ян?» И хотя он не задал мне этот вопрос, следующее, что я услышал, сказанное моим собственным голосом, было: «Но я всё ещё не уверен, что хочу этого».

Он сунул в сумку пострадавшую тетрадку и, как врач, дающий последний совет перед уходом больного из кабинета, сказал:

— Когда вы станете уверены, что хотите этого, покиньте мир, бросьте всё и отыщите тихое место, где Бог сможет найти вас. Не вы будете искать его, ибо вы ещё суетны; Он ускользнёт от вас. Пусть Он сам найдёт вас.

В тот момент я почувствовал себя ребёнком, который остался дома один и ждёт родителей с работы, окружённый сотней опасностей. Меня часто оставляли дома одного, и я больше всего боялся пылесоса, как бы он не включился сам и не проглотил меня; позже я узнал, что страх, что его проглотят — это первый сексуальный страх у детей. Должно быть, я выглядел испуганным, когда спросил: «А как я узнаю, что Он нашёл меня?», потому что при этом у отца Иакова на лице снова появилась та беззаботная улыбка, улыбка, которая служила ему золотым щитом от всех земных потерь, и он сказал:

— Он даст вам знак. Введёт во искушение. Но безусловно предоставит свободу выбора. Вы пойдёте либо с ним, либо с дьяволом. Третьего не дано, если не лгать самому себе.

В этот самый момент загорелся сигнал пристегнуть ремни: самолёт начал снижаться перед посадкой в Белграде. Я встал, решив вернуться на своё место, хотя мог остаться сидеть до приземления рядом со святым отцом: ничего особенно не привязывало меня к месту, где я сидел раньше, но мне было уже с ним не по себе. В этот момент самолёт тряхнуло из-за сильной турбулентности, и я услышал, как он сказал: «Прошу вас, будьте осторожны», и я сказал: «Не волнуйтесь, я сейчас сяду и пристегнусь», но посмотрев на него, я понял, что он совсем не заметил турбулентность и что он думает не об этом. Казалось, он колеблется, не сказать ли мне ещё что-нибудь, и я до сих пор уверен, что, хотя он и решил что-то сказать напоследок (а он явно хотел это сделать и поэтому вообще открыл рот), он всё же не сказал всего, что собирался. А сказал только:

— Не разочаровывайтесь, если покажется, что что-то уже слишком, чересчур. Если в одну секунду разрушатся все декорации того, что вы считаете реальностью. В конце концов, всё будет хорошо, даже если вы сочтёте это хорошее несправедливым.

* * *

В аэропорту Скопье меня ждал мой кум Люпчо. Я всегда радовался, когда видел его, такого невысокого и сильного, краснолицего, с походкой, как у медведя гризли. Как только он меня увидел, то понял, что поездка во Франкфурт закончилась для меня плохо, и поэтому ничего не спрашивал всё время, пока мы ехали до Скопье. И я молчал; мне не хотелось притворяться, что мне до разговоров, когда на самом деле мне было совсем не до них. А мы с Люпчо были известны в Театре тем, что могли договориться встретиться за кофе, а потом всю встречу просидеть за столиком молча, погрузившись каждый в свои мысли. При этом Люпчо, случалось, напевал какую-нибудь арию, в такт похлопывая себя ладонями по коленям, а