я записывал в маленький блокнот приходившие на ум мысли. Потом мы расплачивались и расходились. Люпчо обычно говорил: «Отлично пообщались», и каждый шёл своей дорогой.

Наконец-то мы въехали в город и сразу попали в пробку. Нас заблокировали в средней колонне машин, и тогда, как будто нам было велено начать разговор, Люпчо первым нарушил тягостное молчание: «Я ещё до поездки тебе говорил, их не интересует серьёзная литература… Напиши им пляжный романчик, слупи с них деньги». — А ты вместо оперы пой попсу! — сказал я ему. Он безнадёжно посмотрел на колонну машин, тянувшуюся змеёй к светофору вдали: «К тому всё и идёт. Похоже, ещё и сплясать придётся».

Люпчо был премьером нашей оперы, баритоном, за которого боролись лучшие оперные театры мира, где он часто гастролировал и всегда возвращался домой, увенчанный славой. Дома его не любили всё по той же причине, что нет пророка в своём отечестве: он плох уже тем, что слишком хорош. Чем больше сияешь, тем лучше освещаешь людские недостатки, и тем вернее шансы, что тебя постараются убрать. Тараканам мешает свет, и они готовы при нужде даже проглотить солнце, как кусок хлеба, лишь бы стало темно.

Пробка понемногу двинулась, мы как-то доехали до перекрёстка, где светофор пропускал всего по несколько машин, и тут стало понятно, почему на переходе собралась такая толпа. Перед нами проходили молодые хулиганы с флагами и политическими транспарантами, на которых было написано: «Сделайте виселицу и повесьтесь, или мы повесим вас сами!» Они были пьяны, петушились и куражились: один бросил бутылку в сторону колонны (бутылка улетела за нашу машину), а хулиган повернулся к автомобилям, расстегнул ширинку и начал мочиться. Его товарищ потрезвее тащил его назад и кричал: «Стой, откуда ты знаешь, что это не наши?». А тот хриплым от спиртного и крика голосом заорал что есть сил: «Откуда наши, видишь, они без флагов! Были бы наши, шли бы с нами!», потом выхватил у кого-то из толпы бутылку и снова запулил в нас. Бутылка попала кому-то в капот, но никто не отреагировал: те, кто дисциплинированно стоял в пробке, явно испугались.

— Что это за безумие, кум? — спросил я.

— Ты телевизор не смотришь? — спросил Люпчо.

— Нет.

— Ну, так вот, они победили на выборах.

— Как это, когда победили другие ещё до моего отъезда?

— Суд учёл их возражения и аннулировал результаты. Теперь они у власти. У них на одного депутата больше. Уже семь дней так празднуют.

— Да плевать мне на них — сказал я.

Он онемело посмотрел на меня:

— Сильно не поплюёшь. Я больше не главный режиссёр.

Я недоверчиво уставился на него. — Как это не главный режиссёр? — А вот так. Меня сняли. — Кто мог тебя снять, когда они ещё не пришли к власти? — Министр, кто же ещё? — Я не понимаю: ведь этот министр тебя и назначил. Он же не из этих, он из других. Люпчо посмотрел на меня так, словно не верил, что можно быть таким тупым.

— Вот, ты такой умный в своих книгах, но это не мешает тебе быть дураком в жизни. Старый министр, когда понял, что правительство падёт, заключил сделку с новыми: он остаётся министром, но назначает новых режиссёров, из их людей. А эти, партийные, убивают сразу двух зайцев: и все режиссёры из их партии, и у них алиби, что не увольняют по партийной линии, а оценивают по делам, вот, сохранили не своего министра. Теперь понял?

Тут у меня начались спазмы в желудке, как когда я разговаривал с Клаусом Шлане. У меня было чувство, что нет никакой разницы между Шлане и этими здесь, между его действиями и их действиями, между его и их пониманием искусства.

— А кто новый? — спросил я.

— Траян.

— Какой Траян, актёр?

Люпчо смотрел куда-то вперёд, на пьяную одичавшую толпу, скандировавшую и плевавшуюся повсюду.

— Да. Он был у них вроде пресс-секретаря. Заслужил паренёк, заработал, — с иронией сказал Люпчо.

— Ну, так ведь это ты привёл его в театр, он твой паренёк, — сказал я. — Он должен был предложить тебе другое место взамен.

Люпчо колебался, стоит ли говорить дальше. Когда казалось, что колонна прошла, и мы можем ехать, вдруг на перекресток выбежал дорожный полицейский и жестом приказал нам остановиться; потом нервно свистнул тем, кто отстал от основной толпы; он подавал им знак поторопиться и присоединиться к своим. И Люпчо решил продолжить:

— Этот мой паренёк позвонил мне сегодня. Нашёл мне новую должность. Сказал, что у меня отличный слух для настройщика.

От неожиданности у меня перехватило дыхание.

— Но он должен был дать письменное разъяснение — почему он переводит тебя на другое место!

— Он и дал, — сказал кум. — В нём говорится, что пока передовые революционные силы боролись здесь против диктатуры, я в Италии пел всякие арийки, делал мировую карьеру, носил лаковые туфли и пил шампанское.

В этот момент в толпе снова образовался разрыв, и полицейский дал сигнал ехать. Люпчо нажал на газ и, как будто это движение придало ему сил, решительно выпалил:

— Завтра уезжаю в Милан, в Ла Скала. И больше не вернусь.

В этот момент вся картина, а я смотрел на колонну, направлявшуюся по тротуару к зданию правительства, разбилась на фрагменты: микроскопия сработала ещё до того, как я её вызвал, наверное, как защитный механизм, потому что я терял лучшего друга. Я видел только детали: рты со следами засохшей слюны в уголках губ, с языками в белых кислых струпьях от кандидоза и курения, с зубами, жадно вгрызающимися в гамбургер; из него, как из зарезанного барана, брызжет кетчуп и течёт по щекам; грязная волосатая рука стирает кетчуп, скорее размазывая его; пьяный юноша мочится возле дорожного знака; другой поддерживает девушку, которая обхватила его ногами за талию и завернулась в партийный флаг, вереща при этом так, как будто в неё воткнули его розовое древко; молодой накачанный примат бросает бутылку в дорожный знак с надписью «Стоп» и орёт: «Больше никакого стоп! Групповуха, гоп, гоп!»

— И увидел Господь, что род человеческий всё чаще порождает животных, и сильно опечалился, — сказал я, и Люпчо улыбнулся:

— Так начнётся твой новый роман? Ты сразу потерпишь неудачу.

В этот момент мой взгляд упал на девушку, которая выбивалась из этой картины: с бесконечно грустными глазами, потерянным и пустым взглядом. Было понятно, что она накачана наркотой. Она была в мини-юбке и чёрных чулках, стояла в стороне от проходившей мимо неё озверевшей процессии и то и дело задирала своё и без того