Однако теперь он показывал другой лик своей души: настойчивую жёсткость в высказывании того, что считал истиной.

— Конечно, понимаю. Не говорите, что вы не знаете: научно доказано, причём давно, что реальности не существует и что она лишь иллюзия. И что вы не знаете, что об этом упорно умалчивают.

Остолбенев, я смотрел на него, потому что он произнёс ключевую фразу, из-за которой когда-то, при социализме, была отвергнута моя докторская диссертация по реализму: утверждение, что реальность консенсуальна и конвенциональна, а раз так, то говорить о каком бы то ни было реализме, кроме как воспринимая его как литературную условность — бессмысленно и нелепо. Он, словно слыша мои мысли, продолжал со всей строгостью праведника, который заботится исключительно об истине, указав на солнце, которое было на одном уровне с самолётом, и сказал:

— Это не настоящее солнце, а то, каким оно было восемь с половиной минут назад. Столько времени нужно свету, чтобы дойти до нас. Быть может, оно уже погасло, а мы живём с иллюзией, что оно ещё светит; истину мы узнаем через восемь с половиной минут… Чистая астрофизика.

Я ошалело уставился на него: конечно, я знал это, но не обращал на это никакого внимания.

— Или вот что, мы все убеждены, что фиалка тёмно-синего, почти фиолетового цвета; знаете ли вы, что инсектологи доказали, что для пчёл она отвратительно-зелёная, и, тем не менее, она их привлекает?

Я промолчал, мне было и это известно, но я над этим особо не задумывался.

— Если вы спросите меня, то я думаю, что Бог хочет сказать вам, чтобы вы перестали верить в сейчас. И в здесь. Это уловки дьявола, а вы, раз Бог так быстро спасает вас в эти дни, похоже, недавно наступили на какую-то сатанинскую магию, оставленную на дороге. Те, кто верит в эти нечестивые уловки, в здесь и сейчас, вершат правосудие здесь и сейчас, проливают кровь, поднимают людей на революции. И становятся знаменитыми — сказал он и посмотрел мне прямо в глаза.

Я чувствовал, что всё постепенно оборачивается против меня, что я становлюсь объектом разоблачений.

— Чего вы ожидали от Франкфурта, только честно? — спросил он.

Я молчал. Он же продолжил:

— Я знаю, что вы были на книжной ярмарке, я вас видел. Я тоже был там, участвовал в конкурсе каллиграфии для монахов; его проводила католическая церковь. Я выиграл, причём как раз с этими отчётами о монастырских расходах, но в конце меня дисквалифицировали… Правда, утешили, сказав, что, если я перепишу это латиницей, то, возможно, смогу претендовать на победу в следующем году.

— И? Вы перейдёте на латиницу? — спросил я, надеясь, что он забудет вопрос — чего я ожидал от Франкфурта.

— Конечно, нет. Я сказал, что не приспосабливаю рукописи к чужим требованиям.

И поскольку он замолчал, как будто чего-то от меня ожидая, мне пришлось, к собственному удивлению, совершенно искренно ответить:

— От Франкфурта я ждал мировой славы, отче. Бестселлер тиражом в миллион экземпляров. И немного деньжат.

Он засмеялся.

— Мне очень нравится, как люди пытаются приуменьшить своё сребролюбие уменьшительным деньжата, и никто не говорит, например, убиеньице. А ведь это то же самое: грех, он грех и есть. Неважно, получите ли вы один миллион или один доллар, если его вам в качестве вознаграждения платит дьявол; а если так, то уж лучше берите миллион, а не один доллар, потому что, раз уж чёрт платит, пусть открывает свой кошель пошире, может, часть этого миллиона вы раздадите своим ближним и нуждающимся — сказал он.

Во мне заново пробуждалось чувство, которое я похоронил в детстве, спрятал, как старый чемодан, совершенно ненужный в прагматичном мире взрослых: стыд. Я покраснел, как светящийся знак над моей головой, запрещавший курение. Он это заметил. И сказал:

— Да ладно, не стыдитесь, ясно, что ваш разум это знает. Только ваше сердце ещё не научилось мыслить, познавать с помощью чувств то, что ум познаёт с помощью понятий. Ну вы же написали в романе Пуп земли, что даже величайшая человеческая слава длится столько же, сколько существует слово, написанное на песке. И я знаю, что вы знаете это, как и закон эфемерности деньжат…

Но я уже начал злиться; он как будто издевался надо мной, моё самолюбие было уязвлено, и можно сказать, что в этот момент я раскаялся, что вообще сел рядом с ним. Я угрюмо сказал:

— Это не моя мысль. Одного афонского старца. Я использовал её, чтобы польстить верующим, чтобы они стали моими читателями.

— Я думал, что вы тоже верующий, — заметил он.

— Ну, в некотором смысле — да. Но я верю в человека, а не в Бога. Я верю, что во время ремонта этот самолёт разобрали на части, тщательно проверили и снова собрали знающие люди. Что механики понимали, что делают, что у них не осталось при сборке лишних деталей, и что пилот не выпил бутылку виски перед полётом.

При этом отец Иаков, вопреки всем моим ожиданиям, захохотал, как ребёнок.

— Вы слишком наивны и очень уж доверяете людям. Когда я был студентом в Белграде, у меня был хороший приятель, молодой пилот из авиакомпании Панафриканские авиалинии, который регулярно летал по маршруту Белград — Хараре; он погиб в Египте два года назад. Он выпивал по бутылке виски в день, а за четыре часа до рейса приезжал в больницу, к нашему общему другу, кардиохирургу, пока тот был на дежурстве, чтобы он дал ему подышать через маску чистым кислородом: это лучшее средство, чтобы протрезветь после бурной ночи. И ни разу медицинский контроль в аэропорту не показал ни капли алкоголя у него в крови. Тем не менее он погиб в авиакатастрофе. Почему? Да по той простой причине, что у авиамехаников не было знакомого кардиохирурга, который дал бы им подышать кислородом после выпитой бутылки самогона, поэтому они забыли прикрутить гайку. Так что доверие к людям нельзя назвать верой.

Я молчал; я чувствовал, что теряю пешку за пешкой на шахматной доске, и что этот черноризец медленно продвигается к последней линии моей защиты: ладьям, коням и, в конечном итоге, к ферзю и королю.

— Тогда почему вы проповедуете, что я должен возлюбить ближнего своего? — спросил я откровенно грубо.

Но он, будто не замечая, продолжил раздражать меня своей беззаботной улыбкой:

— Согласен, недоверие одного человека к другому заложено в людской природе. Это часть его безбожной натуры. Однако не забывайте, что человек, хотя и испытывает недоверие к другому человеку, имеет безграничное, ни