короткое платье, явно предлагая себя. Вероятно, у неё начиналась ломка, и ей нужна была доза; и как раз в тот момент, когда я собирался сказать Люпчо, чтобы он остановился, чтобы подобрать её, прежде чем её снимет кто-нибудь из одичалых людей, в кадр влезла макака, дерущаяся с другой макакой; мы проехали мимо девушки, и я впал в состояние смутной вселенской печали.

На следующем светофоре мы снова ждали, потому что пересеклись с очередной колонной пьяных. Я смотрел на них, надеясь увидеть ту девушку, может быть, она спаслась, кто-то дал ей дозу, не требуя от неё следовать с ним за первый попавшийся куст в парке, но её не было. — Что ты делаешь? — спросил Люпчо, заметив, что я внимательно рассматриваю поток людей. — Ищу шлюху, — сказал я.

Перед тем как отправиться дальше, а ждали мы, наверное, минут пять, Люпчо вытащил из кармана и протянул мне бумажку. — Погляди повнимательнее — сказал он, и я вскользь посмотрел на написанное: «ул. Владимира Каваева, 18/23».

* * *

Дальше всё произошло очень быстро, как будто в один день, но размазанный на разные годы.

Я ворвался в кабинет нового главного режиссёра и в гневе швырнул ему на стол программу спектаклей на следующий месяц. Он, сидя за письменным столом, что-то усердно зачёркивал в блокноте.

— Кто убрал из репертуара все мои спектакли, Траян?! Кто отменил репетиции новой пьесы?!

Он едва взглянул на меня и вернулся к вычёркиванию.

— Сядь, — холодно сказал он, глядя вниз и жестом указывая мне на стул напротив своего стола. Я продолжал стоять, сотрясаясь от гнева. Траян, наконец, встал, налил мне двойной виски, стукнул стаканом по месту, где я должен был сидеть, словно кормил собаку и учил её, где ей положено есть и пить. Я схватил стакан и вылил его в фикус рядом со стулом.

— Да успокойся ты, Ян, ты же не ребёнок. Так было надо, для твоего же блага, — сказал он и вернулся к себе за стол.

— Было надо?! Зрители не могут достать билеты на спектакли! На каждое представление приходится ставить запасные стулья! Что надо, почему надо, кому?!

Он бросил черкать в блокноте и сказал тихо, почти шёпотом:

— Я едва уговорил их, чтобы тебя оставили на должности драматурга. Спроси Люпчо, как всё проходило. Я боролся, но ничего не мог сделать.

— За кого ты боролся, Траян? — спросил я, упёршись ладонями в стол и наклонившись к нему.

— Ты прекрасно знаешь, за кого. Затаись. Пройдёт время, и я верну тебя в репертуар. Пусть страсти немного улягутся, пусть увидят, что ты не против них.

— Против кого, Траян? Ты же знаешь, что я ни против кого и ни за кого; политическое дерьмо меня не интересует!

— Дело в том, что наибольшей известности ты добился при прежнем режиме, — сказал он, как будто готовясь к диалогу, как бы предвидя, как может выглядеть сценарий.

— А что, прежний режим писал за меня романы и пьесы? Прежний режим автобусами возил зрителей на мои спектакли? Мне надо было дождаться твоего прихода к власти, чтобы я мог писать?! Ты понимаешь, что говоришь, Траян?!

Я вскочил на ноги. Он недоумённо смотрел на меня, потому что, по его мнению, я не имел права так с ним разговаривать; во-первых, он был теперь главным режиссёром, а во-вторых, у нас с ним тоже были приятные артистические беседы, когда он играл в моих пьесах, хотя ему всегда несправедливо отводились второстепенные роли. Он наклонился и достал из ящика стола газету. Театрально открыл её где-то посередине, и я увидел, что это культурная рубрика; на странице была напечатана большая фотография прежнего премьер-министра и меня. Я улыбаюсь и пожимаю ему руку. Это было на коктейле после премьеры, и Траян это хорошо знал, потому что он тоже присутствовал на коктейле; он играл в той пьесе.

— А это что? — произнёс он, видимо, полагая, что это веский аргумент, чтобы я больше не обвинял его. — В обнимку с диктатором? Как после этого я могу защитить тебя в партии?

Я сел. Налил себе виски. Выпил и, немного успокоившись, сказал ему:

— Ты что, правда не помнишь, откуда это фото? Если я не ошибаюсь, ты тоже там был.

— Да, я знаю, но со стороны всё видится по-другому; руки на фото пожимаю не я и лыблюсь тоже не я.

— Ясно, — сказал я. — Значит, ты беспристрастно интерпретируешь факты для вашей партии, да? Ты смотришь со стороны, у тебя нет ничего субъективного. И главрежей ваша партия ставит объективно… Знаешь, почему мы смеёмся на этой фотографии? Ты тогда был где-то рядом, может, слышал?

— Нет, понятия не имею, почему вы смеётесь, я был в стороне.

— Ага, — сказал я, закуривая сигарету, хотя курить в его кабинете было строго запрещено. — Ну, конечно, ты был в стороне, у тебя уже был план стать пресс-секретарём новых, так что, хоть ты и играл в спектакле, ты подумал, что нежелательно быть заснятым рядом с диктатором, верно?

Он молчал, и мне кажется, что он в первый раз покраснел.

— Я рассказывал диктатору, как вы его называете, анекдот о том, как несостоявшиеся государства иногда вдруг вылезают из своего болота. Я сказал ему: каждый царь выбирает преемника глупее себя, чтобы тот не превзошёл его. Так цари и династии становятся всё глупее. Но последний царь будет таким дураком, что случайно выберет кого-то умнее себя, и дело вдруг сдвинется с мёртвой точки! Ты думаешь, он настолько глуп, что не понял, что анекдот был не про царя?! И что это не совсем анекдот? И что в каждой шутке только малая доля шутки?! Малая часть шутки, а большая правды?!

Он закрыл газету и сделал вид, будто принял мои извинения.

— Хорошо, — сказал Траян. — Я скажу им, может быть, они поймут. Но и ты войди в моё положение, — примирительно добавил он.

Я допил виски, хлопнул стаканом по месту, которое он мне определил, и сказал уже спокойно:

— Я пришёл в этот мир не для того, чтобы понимать тебя. Или твою партию — а Данте, Моцарта, Эйнштейна и Достоевского. А вы прикладывайте ухо к фотографиям и слушайте, о чём говорили на картинке.

Он вскочил со стула, как ошпаренный, когда увидел, что я ухожу. И неожиданно, понизив голос, сказал:

— Я хочу тебя кое о чём попросить, но только не отказывай мне. Пожалуйста, прошу тебя от всего сердца, пожалуйста, сделай мне одолжение на этот раз, Ян. Хотя бы ради наших разговоров об искусстве.

Я