Шрифт:
Закладка:
– А когда я за него дергаю, вытекает белая штука.
А вот это, кажется, больно. Я уже позабыла про ноющий локоть, и мне вдруг захотелось дотронуться до его члена, погладить его, как шкурку Тишье. Просто чтобы понять, каков он на ощупь, из какого материала и можно ли его передвигать. Может, даже осторожно за него потянуть: если так сделать с хвостом коровы, она оглянется, а если продолжишь тянуть – лягнет.
Оббе отпускает резинку полосатых сине-белых боксеров. Мы видим, что выпуклость на них продолжает двигаться, словно волна в океане.
– Тишье сейчас задохнется, – говорит Ханна.
– Но мой член же не задыхается, – говорит Оббе.
– И правда.
– А он потом не будет пахнуть мочой?
Брат качает головой. Жалко, что я больше не вижу его члена. Я чувствую ползающих созданий где-то в животе, что кажется почти невозможным, потому что каждую ночь после инцидента с медведем мать дает мне большую ложку с сиропом, напоминающим лакрицу по вкусу. На этикетке бутылки написано: От глистов. Я не сказала ей, что фантазировала про Янчье и Диверчье Блок из новостей, по большей части про Диверчье. А то она поругалась бы с отцом: мать не любит выдуманные истории, потому что в них часто нет страданий, а мать считает, что страдания обязательны. Она не может отдохнуть от них ни единого дня, ведь иначе почувствует себя виноватой: каждый должен нести свои грехи, как написанные в тетради строчки-наказание в рюкзаке.
Оббе трясет ногой, и Тишье выкатывается на одеяло. Его черные глаза выглядят как спичечные головки, на спине черная полоска, а правое ухо завернуто. Не имеет значения, сколько раз ты его расправляешь – ухо будет заворачиваться опять. Ханна откидывается на меня, когда Оббе берет стакан мутной воды с тумбочки. Рядом со стаканом – стопка соток. Они покрыты песком. В начальной школе Оббе называли «королем соток». Он побеждал всех, даже тех, кто мухлевал.
– Я кое-что собирался вам показать, да?
– Разве это было не оно?
Во рту внезапно становится сухо. Я тяжело сглатываю. Я все еще вижу ту белую штуку, о которой говорил Оббе. Похожа ли она на ту смесь из кондитерского мешка, которой фаршировали яйца на дни рождения? Мать держала ее в подвале, не то пропах бы весь дом. Евреям из погреба, наверное, сложно было удержаться и не съесть все дочиста, не поковырять желтоватую массу с зелеными кусочками базилика, как это иногда тайно делала я. Яйца я не трогала – в них не было смысла без начинки. Когда Маттис был с нами, мать говорила: «Пора охотникам за яйцами приниматься за дело», улыбалась и доставала из холодильника второй мешок с начинкой, припрятанный про запас. Они больше не празднуют дни рождения, и мать не делает фаршированные яйца.
– Нет, – отвечает Оббе, – сейчас будет оно.
Он бросает Тишье в стакан с водой, кладет сверху руку, а затем начинает медленно двигать стакан вперед и назад. Я не могу удержаться от смеха, это выглядит так потешно. Все, что можно свести к математической сумме, имеет успокаивающий эффект: я загадываю, когда хомяку понадобится снова сделать вдох. Он движется все быстрее и быстрее от одного края стакана к другому, глаза выпучиваются, а лапы сучат в разные стороны. Всего через несколько секунд он всплывает, словно серый пузырек в ватерпасе [16]. Никто ничего не говорит. Мы слышим только шорох крыльев бабочек. И тут Ханна начинает плакать, громко всхлипывая. Внизу лестницы немедленно слышен звук шагов. Вздрогнув, Оббе быстро ставит стакан позади замка из «лего», туда, где игрушечные противники заключают перемирие.
– Что происходит? – Отец открывает дверь и раздраженно оглядывается вокруг. Мои щеки краснеют. Ханна лежит, свернувшись на сером одеяле.
– Яс столкнула Ханну с кровати, – говорит Оббе. Он смотрит прямо на меня. В его глазах ничего не видно. Нет пузырька воздуха, указывающего уровень, потому что они совершенно сухие. Когда отец на минуту отводит взгляд, Оббе приоткрывает рот, засовывает в него палец и толкает туда-сюда, словно хочет вызвать рвоту. Я быстро соскальзываю с кровати.
– Хорошо, – говорит отец, – иди в свою комнату и молись.
Его сапог касается моих ягодиц, и, может быть, теперь прилипший к нему навоз заберется в мои кишки. Если мать узнает про Тишье, ей опять станет грустно, и она будет молчать целыми днями. Я бросаю последний взгляд на Ханну и Оббе, на замок «лего». Мой брат вдруг заинтересованно рассматривает свою коллекцию пойманных бабочек. Должно быть, он сбивал их в воздухе голыми руками.
Моя сестренка – единственная, кто понимает, почему я больше не снимаю пальто. И единственная, кто пытается придумать решение. Этим наполнены наши вечера. Иногда я боюсь, что одно из ее решений сработает и я заберу что-то у своей сестры. Пока у нас есть желания, мы в безопасности от смерти, что висит на плечах фермы, словно удушливая вонь после разбрасывания навоза. Тем временем мое красное пальто все больше и больше выцветает, как и образ Маттиса. И нигде в доме нет его фотографий, только молочные зубы – некоторые до сих пор с засохшей кровью – лежат в маленькой деревянной баночке на подоконнике. Словно перед важным тестом по истории, я стараюсь вспоминать его каждую ночь, перебирать его черты – как слоган «свобода, равенство, братство», который постоянно повторяю, чтобы похвастаться тем, что выучила, особенно на взрослых вечеринках, – и боюсь того момента, когда другие парни займут место в моей голове и брат потеряется между ними. Карманы моего пальто тяжелые от того, что я в них складываю. Ханна наклоняется и протягивает мне горсть соленого попкорна: жертва, чтобы искупить то, что она не вступилась за меня. Если бы я просто столкнула ее с кровати, Тишье мог быть еще жив. Сейчас мне не хочется с ней говорить. Единственные, кого я хотела бы сейчас видеть, это отец или мать, и чтобы они сказали, что я ничего плохого не сделала. Но отец не приходит. Он никогда не говорит «извини». Это слово не появляется на его потрескавшихся губах, зато из них легко выкатывается слово Божие. Ты понимаешь, что все в порядке, только когда во время еды он просит тебя передать намазку для бутерброда. Тогда можно радоваться, что тебе снова позволено вручить ему яблочное масло, хотя порой я предпочла бы размазать это повидло ножом ему по лицу. Тогда все наши взгляды скрестились бы на нем, а он увидел, что три волхва не могут найти путь на восток.
Я вдруг задаюсь вопросом, не отклеивает ли отец звезды не только с моего потолка, но и с неба, потому что все вокруг кажется чернее, а Оббе злее: мы сбились с пути, и некого спросить, куда нам идти. Даже Большая Медведица из моей любимой книги с картинками, что каждый вечер приносит луну для маленького медвежонка, который боится темноты, впала в спячку. Только ночник-глобус, включенный в розетку, приносит некоторое утешение. Я вообще-то уже взрослая для этого, но по ночам у нас нет возраста. У страха больше обличий, чем платьев в цветочек – у матери, а это о чем-то да говорит: у нее их полный шкаф, хотя чаще всего она носит одно-единственное, с кактусами, словно они помогают удерживать всех подальше. Теперь поверх платья она носит еще банный халат.
