– И снизу подгорел, – добавляет Оббе.

– И скорлупа попадается, – продолжает Ханна.

Все трое смотрят на мать, которая вдруг вскакивает из-за стола и бросает свой бутерброд с куминным сыром в мусорное ведро, а тарелку – в раковину. Она хочет, чтобы мы поверили, что она правда собиралась съесть этот бутерброд. И что это мы – причина потери ее веса. Она ни на кого не смотрит, словно мы корки от бутерброда, которые она всегда аккуратно срезает и кладет рядом с тарелкой, словно штрафные баллы, которые мы все равно получим. Повернувшись к нам спиной, она говорит:

– Ну вот, вы вечно на его стороне.

– Да это же просто несчастное яйцо, – говорит отец. Его голос становится ниже – знак того, что он ждет возражений; порой, даже если никаких возражений нет, он заставляет окружающих передумать. Он нюхает поднятый ломтик омлета. Напряжение побуждает меня залезть мизинцем в ноздрю и достать оттуда козявку. Я мгновение смотрю на желтоватый шарик, затем кладу его в рот. Соленый вкус соплей меня успокаивает. Когда я хочу поднять мизинец еще раз, отец дергает меня за запястье:

– Сегодня день молитвы, негоже собирать урожай.

Я быстро опускаю руку, толкаю язык в глотку так глубоко, насколько это возможно, и одновременно поднимаю нос. Это работает. Рот заполняется соплями, которые я могу проглотить вновь. Мать разворачивается. Она выглядит уставшей.

– Я плохая мать, – говорит она. Смотрит на лампочку над кухонным столом. Пора уже накрыть ее абажуром. С цветами или без. Мы должны поднять матери настроение. Но когда мы начинаем разговор об этом, она отвечает, что об этом больше не стоит беспокоиться. Что она стара, а для нас это обернется лишними хлопотами: нужно будет делить абажур и мебель после их смерти, как и все остальные вещи, на которые она больше не желает тратить деньги в ожидании Судного дня. Я быстро встаю рядом с ней с тарелкой в руке. Футбол в школе учит нас занимать правильную позицию. Кто-то должен быть капитаном, нападающим или защитником. Я засовываю в рот слишком большой кусок яичницы.

– Это идеальная яичница, – говорю я, – не слишком соленая и не слишком мягкая.

– Да, – говорит Ханна, – а в скорлупе есть кальций.

– Послушай их, женщина, – говорит отец, – не так уж ты и плоха.

Он на мгновение усмехается и скользит ножом по языку – темно-красному с синей прожилкой снизу: болотная лягушка в брачный период. Вылавливает шарик мюсли из хлебной корзины и осматривает его со всех сторон. Каждую среду перед школой мы забираем хлеб из деревенской пекарни. У хлеба истек срок годности, и вообще-то он должен идти на корм курам, но в основном мы едим его сами. Отец говорит так: «Если цыплята от него не болеют, то и вы не заболеете». Но я все-таки иногда опасаюсь, что во мне начнут расти грибы, а кожа однажды станет сине-белой, как те хлебцы с травами, с которых отец срезает плесень большим ножом и затем дает нам. Я боюсь, что в конечном итоге я сгожусь только на корм курам.

Тем не менее хлеб хорош на вкус, а визит к пекарю – лучшая поездка за неделю. Отец гордо демонстрирует свою добычу: булочки-улитки с глазурью и изюмом, песочное печенье, хлеб на закваске, спекулас [15] и пончики. Мать всегда охотится на круассаны, хотя считает, что они слишком жирные: выбирает самые лучшие, и ее успокаивает, когда мы их едим. Остальные идут цыплятам. Я думаю, в этот момент мы бываем ненадолго счастливы, даже если отец утверждает, что счастье не для нас, а мы не для него, так же как наша светлая кожа не предназначена для того, чтобы находиться на солнце дольше десяти минут, и поэтому мы вечно ищем тень и темноту. В этот раз нам достался еще один пакет с хлебом. Вероятно, это для евреев в подвале. Может, для них мать делает вкусные омлеты и обнимает их, а потом забывает крепко обнять нас, как я иногда обнимаю кошку соседки Лин – так, что чувствую под шкуркой ребра, прижавшиеся к моему животу, а ее маленькое сердце бьется рядом с моим.

В реформатской церкви на насыпи мы всегда сидим на передней скамейке – утром, вечером и иногда днем, на детской службе, – чтобы все видели, как мы входим, и знали, что, несмотря на нашу потерю, мы по-прежнему входим в Дом Божий, что доверяем себя Господу, несмотря ни на что. Хотя я все больше сомневаюсь, что все еще нахожу Бога достаточно славным, чтобы встретиться с Ним. Так я и узнала, что веру можно потерять двумя способами. Некоторые люди теряют Бога, когда находят, а другие – когда теряют самих себя. Думаю, что буду во второй группе. Воскресная одежда туго натянута на руках и ногах, как будто мерку сняли еще со старой версии меня. Бабушка сравнивает троекратный поход в церковь с завязыванием шнурков: сначала делаешь прямой узел, потом петлю, связываешь их, а напоследок – двойной узел, чтобы они наверняка не развязались, – так и Слово с третьего раза запомнится как следует. А по вечерам вторника мы с Оббе и пара бывших одноклассников из начальной школы ходим на уроки Катехизиса домой к Преподобному Рэнкема, готовимся к конфирмации. Там его жена дает нам лимонад с сиропом и кусочек фризской сдобы. Мне нравится ходить к ним, но больше из-за сдобы, чем из-за Слова Божия.

Во время службы я тайно надеюсь, что кто-нибудь из стариков со скамейки на последнем ряду – они всегда садятся на последнюю скамейку, чтобы первыми двинуться домой, – упадет без сознания или почувствует себя плохо. Это происходит регулярно: ты слышишь громкий стук стариковского тела, которое складывается, как молитвенник, и если кого-то приходится выносить из церкви, то по помещению проносится волна потрясения. Это волнение объединяет нас больше, чем все слова из Библии. Та самая волна, которая все чаще проносится сквозь меня. Только я такая не одна. Прежде чем начать петь псалом, мы, слегка повернув головы, следим, как упавший исчезает за углом.

Бабушка тоже старая, но ее никогда не выносили из церкви. Во время проповеди я иногда фантазирую о том, что она упадет и что я смогу вынести ее из церкви, как героя, чтобы все головы повернулись в мою сторону. Но бабушка бодра, как молодая буренка. По ее словам, Бог подобен солнцу: он остается с тобой всегда, независимо от того, как далеко ты от Него уходишь, он всегда путешествует рядом с тобой. Я знаю, что она права. Я пробовала один раз убежать от солнца, обогнав его, или поиграть с ним в прятки, но оно всегда виднеется у меня за спиной или в уголке глаза.

Я слежу за Оббе, который сидит рядом со мной на скамейке. Его молитвенник захлопнулся, тонкие страницы напоминают кожу нашей матери, как будто с каждым псалмом мы переворачиваем и забываем ее. Оббе ковыряет жидкую мозоль на ладони. Приближается лето, и стойла должны быть вычищены, чтобы оставаться безупречными в ожидании зимы. Мы никогда не живем в текущем сезоне, но всегда заняты следующим.

Со временем пленка от волдыря твердеет, и ее можно скатать между пальцами. Мы обновляемся постоянно – только отец с матерью больше не обновляются. Как Ветхий Завет, они повторяют все снова и снова: слова, поведение, шаблоны и ритуалы. Даже если мы, их последователи, будем двигаться вперед, все дальше от них. Преподобный просит нас закрыть глаза и молиться за поля и урожай. Я молюсь за родителей. За то, чтобы мать выбросила силосную башню из своей упрямой головы и не заметила на чердаке висящую на балке веревку, когда протирает пыль в моей комнате. Я думаю про веревку на каждой петле, которую рисую в тетради, на каждом узле, который завязываю на мешочке для хлеба, потому что клипс на крышке банки с сухарями больше нет. Я подозреваю, отец сознательно прячет их в кармане комбинезона. Иногда, когда я лежу на животе в кровати и двигаюсь на медведе, я фантазирую, что на кухне есть машинка, вроде тех что стоят на прилавках в пекарне, которая запечатывает пластиковые хлебные пакеты красной резинкой. Тогда будет не важно, потеряем ли мы клипсы, и мать больше не будет грустить.