Шрифт:
Закладка:
Азаревич откинулся на спинку стула и расстегнул ворот сюртука:
– Говорят, что мы сейчас живем в эпоху кризиса веры, эпоху всеобщей рациональности, эпоху верховенства разума. Но заметьте, у нее есть и крайне неприятная изнанка. Человеческий ум год за годом исторгает из своих недр все более и более точные, надежные и смертоносные виды оружия. Не извольте беспокоиться: творения господ Гатлинга, Максима и других изобретателей еще неоднократно соберут свою кровавую жатву на полях сражений. Но главное даже не это: мы, словно забыв о разуме, который только что превозносили, все расширяем и расширяем круг причин, по которым считаем допустимым сеять ненависть между людьми. Да, религиозные и гражданские войны, к примеру, не новость; да, нередки столкновения между разными народами, живущими бок о бок на одной земле. Но если дело так пойдет дальше, то люди начнут ненавидеть, а то и истреблять друг друга целыми группами и классами уже просто на основании того, что одни думают так, а другие этак; одни богаты, а другие бедны; одни веруют в Бога, а вторые – нет; одни – белые, а другие – черные или желтые; и, наконец, одни – мужчины, а другие – женщины. Причем одни будут искренне ненавидеть, а другие – раздувать этот пожар ненависти ради того, чтобы добраться до власти, денег и еще большей власти. Это, что ли, будущее?
Азаревич оперся локтями на стол и сжал пальцами виски:
– Ну а раз так, то зачем им всем помогать? Зачем пытаться искоренить преступность? Зачем бороться с ворами, мошенниками, грабителями, душегубами? Вот кого мы встретили за последнее время, распутывая только одно ваше дело с Лозинской: блудника и лжеца, шулера, карманника с его подельниками, да вдобавок безымянный труп, с которого сняли одежду и документы. Всего за несколько дней! Ведь все же бесполезно! Старайся или нет, а итог все равно один: зависть, жадность, похоть, ложь, злоба и ненависть. Даже к себе ненависть! Насколько же надо себя ненавидеть, не уважать, считать себя недостойным самого дара жизни, чтобы добровольно отвергать его и бросать, как дуэлянт перчатку, в лицо Создателю, по своей же воле разрушая самого себя…
Азаревич замолчал. Мышецкий внимательно смотрел на него и лишь постукивал длинными пальцами по черной коже лежавшей перед ним на столе записной книжки.
– Право, Петр Александрович, вы несколько сгущаете краски. Люди во все времена одинаковы и, пожалуй, неисправимы. Мы не становимся лучше, но и не становимся хуже, иначе род людской давно бы уже исчез с лица земли. Мы все довольно несовершенны и уж точно не безгрешны, но именно поэтому нам стоит хотя бы в самой малой мере помогать и верить друг другу. И ваши, и мои скромные силы и таланты не безграничны. Вы не бог, и вы не можете считать себя способным победить силы зла в одиночку. Однако вы есть часть механизма противления злу и преодоления зла, и ваша небольшая, но прочная шестеренка должна все время изо всех сил смиренно и упрямо вертеться, поскольку она для того в этот механизм и встроена. В том ваша суть и ваше назначение, и для того вам и даны ваши таланты. Не хотите сделать это для других? А вы вспомните о том, почему год назад прекратили сотрудничать с полицией, и сделайте это для себя самого! Вам наверняка станет легче жить, если вы дойдете в этом деле до конца.
Азаревич поднял взгляд на прокурора. Тот сложил салфетку и бросил ее на стол.
– Да, и еще: вы упомянули про инстинкт самосохранения. Так вот он, как по мне, и должен не дать нам зайти слишком далеко. Как зверь чует опасность и бежит от огня, бури и наводнения, так и человеку придется бежать от зла, от ненависти к самому себе на свет своего же разумного и доброго начала. Путь этот наверняка долгий и сложный, но он жизненно необходим, и он, вероятно, будет однажды пройден. И хорошо бы поспешить, иначе, если сейчас такие субъекты, как наш палач-обольститель, испытывают свои смертоносные силы на отдельных слабых людях – молодых, впечатлительных, легко поддающихся порыву, внушаемых и быстро принимающих решение, равнодушных к своей и чужим жизням, – то позже, и очень скоро, эти дельцы запустят свои щупальца в механизм управления народами и государствами.
Мышецкий потянулся и широко улыбнулся Азаревичу:
– И если этого удастся избежать, то это не самое плохое будущее, не правда ли? Половой! Еще пива, будьте любезны!
Глава VII
По припорошенной снегом улице, грохоча и позвякивая на ухабах мостовой, катилась повозка с черным гробом, влачимая угрюмой пепельно-серой кобылой. За ней ехала запряженная вороной парой изрядно претерпевшая на своем долгом веку карета на больших и некогда золоченых колесах. Следом шла небольшая, но пестрая процессия: седовласый старец в старомодном камзоле, мужчины в черных фраках и женщины в ярких платьях с черными шалями на плечах. Все они заунывно и нестройно тянули какой-то псалом. Прохожие останавливались. Женщины качали головами и шептали молитвы, а мужчины снимали шапки и, крестясь, вглядывались в лица участников этого чудного шествия: авось, узнаешь кого из знакомых да спросишь – кто помер-то? Благовещенск ведь город небольшой…
Процессия вышла на главную площадь и остановилась напротив каменного здания Дворянского собрания. Пение не прекращалось. Стали собираться зеваки. Перешептываясь, они рядили и гадали, кто ж покойник: все дорого и благородно, но вид и размах совсем не купеческий, да и на армейский не слишком похоже.
С колокольни Покровского храма зазвонили колокола. Стая голубей с шумом сорвалась с окрестных крыш и понеслась по небу, описывая дугу в мрачном декабрьском небе.
Внезапно в толпе раздался вскрик.
Грузная мещанка, вот уже четверть часа не сводившая глаз с катафалка с гробом, вдруг, всплеснув руками и закатив глаза, рухнула в обморок.
По толпе на площади прокатился испуганный вздох: под заунывное пение участников шествия у стоявшего перед толпой гроба без чьей-либо помощи медленно поднималась крышка.
Из гроба поднялась старуха в большом кружевном чепце и белоснежном атласном платье.
Толпа отпрянула.
Старуха сурово оглядела площадь и вдруг запела.
– Я же говорил вам, что этого просто нельзя пропустить, – засмеялся стоящий позади толпы поручик в
