– Вот посудите, Петр Александрович: самоубийство, подобное тем, что мы расследуем, – дело умышленное. Его нужно продумать, подготовить и осуществить, и за каждым приготовлением остаются следы, метки, знаки. И жертва тут не просто жертва, а самый настоящий соучастник. Не виновник, нет, упаси бог, ибо действует она под непреодолимым воздействием внешних сил и при помрачении собственного разума, но принимает в этой трагедии самое непосредственное деятельное участие.

Прокурор отставил бокал, отер усы и бороду салфеткой и вынул из кармана кителя небольшую записную книжку в черном кожаном переплете:

– Помните, я рассказывал об актрисах, погибших при схожих обстоятельствах? Я получил детальные отчеты по их случаям. У нас вырисовывается очень интересная картина. Вот, например, «спящая красавица» Амадея Лозинская – Зинаида Осипова. После нашей встречи в ее московской квартире в деле появилось множество прелюбопытных деталей. К девушке в театре относились хорошо, явных недоброжелателей у нее не было, но многие отмечали ее очень импульсивный неспокойный характер: перепады настроения, иногда – приступы меланхолии, иногда – почти эйфория. Помните ту горничную, что обнаружила Лозинскую; ее как раз приводили в чувство, когда мы встретились в доходном доме Синицына?

Азаревич кивнул.

– Так вот, – продолжил прокурор, – она была в довольно доверительных отношениях со своей хозяйкой. Актриса не скрывала от горничной влюбленности в своего поклонника и делилась с нею, так сказать, девичьими секретами.

– Горничная его видела?

– Вот тут и первая загвоздка: наш поручик ни разу не попадался горничной на глаза, а это, согласитесь, довольно сложно, учитывая, что горничная – молодая и наверняка любопытная девушка. Но нет: клянется, что не видела.

– Значит, она не рассказала ничего нового?

– Вовсе нет, – Мышецкий потер руки, – рассказала. Поклонник этот появился примерно за месяц до гибели Лозинской или чуть более того. Корзинами цветов ее заваливал, в любви клялся. Обещал стреляться, если не ответит взаимностью. В общем, растопил девичье сердце; много ли в столь юном возрасте для этого нужно?! Вот только после уже взаимных признаний в любви поклонник начал с еще большим пылом твердить: мол, любовь эта и сама Амадея – трагедия всей его жизни, потому что батюшка его выбор не одобряет и благословения на брак с актрисой сомнительного происхождения он давать не намерен. И ослушаться нельзя, иначе отец лишит и наследства, и содержания. Накануне премьеры наш жених исчез на несколько дней, сказав, что едет в очередной раз уговаривать отца. А как вернулся аккурат накануне премьеры, первого октября, и поговорил с Лозинской, так, видимо, все и завертелось. Лозинская на последней репетиции устроила скандал по поводу одного из своих костюмов и потребовала от антрепренера его совершенно переделать. В девять часов вечера она отослала к театральному портному платье с горничной; Амадея часто так делала, поскольку фигуры у девушек были схожие.

– К портному и так поздно? Не очень-то похоже на теплые отношения!

– Все-таки премьера уже на следующий день, да и портной жил в том же доме Синицына, только в другом крыле и на другом этаже. Там почти все жильцы имеют отношение к театру. Это удобно. Так что горничная не удивилась и ничего не заподозрила. Только говорит, что Лозинская очень нервничала. Но и это накануне дебюта было неудивительно.

– Вы хотите сказать, что Амадея избавлялась от вероятных свидетелей? Но ведь горничная могла вернуться слишком рано?

– Это вряд ли. Я сам видел список требований к изменению фасона сценического платья – он очень внушителен. Как бы то ни было, вернулась она с платьем в три часа ночи. Памятуя о том, что у хозяйки совсем скоро премьера и платье нужно примерить, горничная на свой страх и риск сразу пошла к Лозинской. Что было далее, вы уже знаете: шопеновская пачка, запах хлороформа, таблетки и тщетные попытки привести нашу «спящую красавицу» в чувство…

– Кстати, а почему снотворное именно с хлороформом?

– Потому что человеческий организм, будучи отравленным, обычно из последних сил пытается спастись, извергая из себя яд естественным путем. Усыпленный хлороформом, он с такой задачей справиться почти не способен. И об этом могла догадываться не только Амадея.

– Понимаю…

– Итак, горничная подняла шум, жильцы вызвали полицию, которая нашла обрывки записок…

– И вы вызвали меня…

– Именно так. Но сейчас у нас есть не только записки.

– И вы молчали?

– В деле Караганова это не играет никакой роли. Но в деле Лозинской… В комнате, помимо этих записок, на салфетке, лежавшей на столике со снотворным, нашли небольшое, не более горошины, пятно.

– Пятно?

– Да. Даже, скорее, отпечаток. Ружейное масло.

– Ружейное масло в девичьей комнате?

– Представьте себе!

– Известно, когда прибирали в квартире погибшей?

– Накануне в полдень. Салфетки были свежими.

– Значит, у него был револьвер?

– Я думаю, да. Ну, поди, не солидно перед дамой веронал-то пить! Я полагаю, он уговорил ее на двойное самоубийство. Воспользовался обстановкой, сыграл на чувстве вины внебрачного дитя, сам устроил пару патетических истерик: мол, только смерть – достойный выход из положения. Вы сталкивались с подобными типами, Петр Александрович?

– Доводилось.

– Это хорошо. Уж не знаю, почему, но такие часто нравятся юным девушкам. Что в итоге? Лозинская узнает, что брак с возлюбленным невозможен, и соглашается на совместное демонстративное самоубийство: раз мы не можем жить вместе, так мы умрем вместе, всем назло и напоказ! Но состояние аффекта вдруг проходит, и она решает не переходить черту.

– И план рассыпается?

– Да. Но жених требует довести дело до конца. Возможно, угрожает ей оружием. Девушка под видом пробы пера пишет первую записку – ту, измятые обрывки которой мы позже сумели разобрать, а затем и вторую, которую от Лозинской требует убийца. Ну а когда все кончено, жених, вместо того, чтобы пустить себе пулю в лоб, исчезает, а у нас с вами появляется почти неразрешимая задача.

– А что известно о других случаях? Сценарий, если не считать разорванной записки, можно считать похожим?

– Знаете, Петр Александрович, если мы допускаем, что все эти эпизоды – звенья одной цепи, и действует именно, как говорят медики, «маниак», то я вижу следующее: он каждый раз усложняет себе задачу.

– Как это?

Прокурор перелистнул в записной книжке несколько страниц, исписанных убористым витиеватым почерком:

– Наш первый выявленный случай – Надежда Клеппер-Добжецкая, «Орлеанская дева». Она славилась в театре своим меланхоличным характером с внезапными приступами ярости: к примеру, могла на репетиции своему партнеру по сцене пощечину отвесить, если что не по ней. Так вот, где-то за месяц до ее смерти тоже появился некий поклонник. Далее, напомню, во время премьеры спектакля в