Шрифт:
Закладка:
Если ей разрешат. Если он ее выберет. Если она будет жить у него в доме.
Дом ей знаком, он знаком всем: большой особняк в тени темной церковной башни. Каждое воскресенье они вместе с другими жителями деревни молчаливой толпой проходят мимо.
Анна прислушивается всем телом, сосредоточиться на учебнике больше не удается.
Бывать в том доме каждый день! Жить там, среди книг и проповедей! Заботиться о нем, беседовать с ним. С человеком, который напрямую говорит с Богом… Какое блаженство!
Она уверена, что во всем будет с ним согласна, что будет усердно трудиться, не жалуясь и не капризничая, разжигать огонь, гладить его одежду. Может быть, по вечерам они будут вместе пить чай и ей позволят слушать, как он говорит, – ей одной.
Она никогда его не покинет, защитит его от всех мерзких толков.
«Я живу в его доме. Мне ли не знать?» – скажет она. И заставит сплетников умолкнуть, позабыть про всякие глупые россказни. Она об этом позаботится.
Все это ей хочется высказать бородачу, который медленно поднимается с отцовского кресла и подходит к столу, но она молчит: ведь говорить, когда тебя не спрашивают, грешно, такие девочки никому не нужны. И она ничего не говорит и не просит.
Когда преподобный останавливается у нее за спиной, она склоняется к своей мудреной книге. Слова и даты уже ничего для нее не значат, но, может быть, теперь-то он увидит, что` она читает, и восхитится ее умом, сделает ей комплимент или, кто знает…
Пастор прочищает горло. Анна зажмуривается. Хоть бы только родители ее отпустили, хоть бы не стали нудить о том, как будут по ней скучать! Должны же они понимать, какая это честь, если одна из их дочерей…
– Девочки, не желает ли одна из вас… – начинает пастор. И умолкает.
Анна медленно открывает глаза, смотрит на сестру. И видит, что пастор положил руку, свою большую волосатую руку, на плечо Лизе.
– Как тебе мое предложение, девочка?
II
Полы здесь покрыты мягкими половиками. Шаги Лизы то стучат по плитке, то затихают, когда она ступает на ковровую дорожку. По коридору тянется пунктирная линия звуков.
В конце коридора – кабинет, куда она должна приносить кофе, ровно в половине восьмого, половине девятого и половине десятого. Каждый раз свежий, каждый раз с теплым молоком и тремя ложечками сахара. Если она проливает немного на блюдце, пастор приподнимает чашку и смотрит на падающие капли. А потом, из-под своих темных бровей, на нее. Ничего не говорит, только недовольно цокает языком.
Она стала носить в кармане тряпку и теперь, прежде чем тихонько постучать и услышать в ответ короткий возглас, протирает ею блюдце. Но во время последующего маневра – толкнуть дверь локтем, занести поднос, спиной закрыть дверь и сделать несколько шагов до стола – чашка всегда дрожит на блюдце. И почти всегда кофе переливается через край.
Снова поднятая чашка, снова этот взгляд, снова цоканье.
– Прошу прощения, – говорит она, но пастор не отвечает и кивком указывает ей на дверь.
Она не оправдала его ожиданий, это ясно.
Лиза возвращается на кухню. По обе стороны коридора – двери, большинство она еще не открывала. Да ей и не нужно знать, что за ними и даже что за той дверью наверху, которую открывать запрещено. Больше комнат – больше работы. А работы и без того так много!
«У Анны получалось бы намного лучше», – думает Лиза.
Она мысленно видит, как сестра идет по коридору: держит поднос прямо, будто тот невесомый (на самом деле он из тяжелого темного дерева с металлической инкрустацией, можно подумать, что несешь целый сервиз, а не одну чашечку), стучит в дверь, заходит, плавным движением опускает поднос на стол и вдобавок обязательно говорит что-нибудь приятное или шутит. Анна это умеет. Анна, в отличие от нее, всегда знает, что сказать.
«Доброе утро, приоткрыть окно? Сегодня такой чудесный день». Или что-нибудь в этом роде.
«Я печенье испекла, не желаете?»
Лиза боится открывать окна и без спросу печь печенье, делает только то, что ей поручено. Она и так изо всех сил старается ничего не забыть.
К счастью, ее стряпня пастору по вкусу. Не то чтобы он ее хвалил, но, когда Лиза приходит убирать со стола, тарелки всегда пустые. После этого она подает в кабинет еще кофе.
К счастью, от совместных ужинов ее освободили после первых вечеров, мучительно тянувшихся под звон приборов и тиканье настенных часов; пастор жевал и говорил, разматывая нити разговора, а Лиза теряла их уже после первого поворота.
Анна бы не потеряла. Анна такая умная.
А она нашла в собственных мыслях безопасное местечко, спряталась там и сосредоточилась на еде. Две ложки – больше в рот не лезло.
– Но ведь это ненормально для растущей девочки, – заметил преподобный, когда она отложила прибор. – Почему ты не ешь? С тобой что-то не так?
Она опять не знала, что ответить, и вместо этого просто снова взялась за ложку.
– Могла бы иногда и поддержать беседу, – бросил он, жуя.
Дома с мамой Лиза болтала весь день без остановки, обо всем и ни о чем, но теперь, как ни шарила в памяти, не способна была найти тему для разговора. Находила только тоску по дому. А когда из всех деревенских девочек выбрали тебя, тосковать, конечно, негоже.
– Суп вот, э-э-э… – только и выжала из себя она, не зная, как закончить.
Но преподобный не рассердился.
– Да, вижу, – улыбнулся он. И завел речь об апостоле Павле.
Как бы блестяще поддержала этот разговор Анна! Она в таких вещах разбирается.
Вечером, когда Лиза принесла поднос, чашка почти наполовину стояла в пролитом кофе.
Как же неправильно, что здесь работает она, а не сестра! Как ей не хватает Анны! Больше всего, когда Лиза лежит в своей кровати и не видит напротив второй, в которой читает Анна, сердито отворачиваясь к стенке, когда малявка просит почитать вслух.
– Возьми сама почитай.
Но Лиза никогда не читала сама, она предпочитала лежать и смотреть на эту сердитую шевелюру, слушать, как Анна ворочается с боку на бок, как дышит.
А здесь так тихо.
III
Как здесь стало тихо, без глупой Лизиной болтовни! Больше места в шкафу для платьев,
