Я обнаружил много других материалов по синдрому XYY, а также некоторые другие ссылки, которые были застрахованы отказами от ответственности и сомнениями. Недоброжелатели ссылались на «ген преступности» и вели себя так, как будто сама эта идея представляла угрозу для общества. В 1963 году детский психиатр по имени Стэнли Уолцер и профессор педиатрии по имени Парк Джеральд, оба из Гарварда, разработали недорогую двухклеточную методику кариотипирования и начали проводить хромосомные тесты на случайно выбранной группе бостонских младенцев. Уолцер заручился поддержкой Центра изучения преступности и правонарушений и начал последовательно обследовать новорожденных мальчиков в Бостонской женской больнице. Аналогичное исследование в Мэриленде было остановлено судебным иском, но Уолзер продолжал работать. Сопротивление перешло в истерическую фазу: скрининг на синдром XYY назвали «расистским», «политическим», «несправедливым»; ведущим к превентивному задержанию, эксплуатации и манипулированию генетически неполноценными людьми и, наконец, к социальному контролю, коммунизму и т. д. Противники таких экспериментов создали организацию под названием «Наука для народа» для давления на власти. Насколько я мог судить, на этом теоретические исследования синдрома «47, XYY» и закончились. Примерно так же несколькими годами ранее уперлось в кирпичную стену изучение криптопиррола.

Судебный процесс в Рочестере уже вовсю шел, и однажды я прочитал, что главный свидетель обвинения против Шоукросса, судебный психиатр Парк Дитц, дал показания о том, что синдром «47, XYY» не имеет отношения к этому делу. Доктор Дороти Отноу Льюис из Нью-Йоркского университета и Йельского университета, единственный свидетель защиты, похоже, не возражала.

Новости были удручающими. Я подумал: «Какого черта, они провели свое собственное исследование? Или просто основывают свои заявления на старых сведениях?» Мне было трудно представить, что психиатр, изучавший Теда Банди, и всемирно известный бихевиорист, такой как Парк Дитц, могли прийти к сходным выводам о синдроме XYY с противоположных сторон. Или все-таки это то самое змеиное масло? Я напомнил себе, что не должен поддаваться их влиянию, но это было нелегко.

По настоянию Рона Валентайна я начал изучать юридические аспекты синдрома, но доступные материалы были скудными. Мне потребовались месяцы, чтобы узнать, что в 1968 году, через три года после того, как Патриция Джейкобс сообщила подробности исследования в шотландской тюрьме, аномалия XYY впервые всплыла в качестве юридической защиты. Некий француз был обвинен в убийстве шестидесятипятилетней проститутки и утверждал, что на его преступное поведение повлияла лишняя Y-хромосома. Комиссия психиатров признала его вменяемым, но французские присяжные приняли во внимание генетический дефект и смягчили наказание.

Первому американцу, прибегнувшему к подобной защите, двадцатишестилетнему убийце из Нью-Йорка, повезло меньше. Его адвокаты представили доказательства связи между синдромом XYY и насилием, но прокурор утверждал, что подсудимый убил человека в состоянии алкогольного опьянения и, в любом случае, расстройство не могло обязательно спровоцировать преступное поведение. Его признали виновным и приговорили к двадцати пяти годам заключения.

Дело в Нью-Йорке укрепило меня в убеждении, что независимо от того, насколько слабоумным мог быть Шоукросс, генетически или иным образом, у него не могло быть психиатрической защиты в соответствии с нашим законодательством. Однако этот бульдог Рон Валентайн не был готов сдаваться, и я тоже. На следующий день я снова пустился в погоню – и на следующий день, и так еще полгода после этого.

Однажды ночью, лежа в постели и мучаясь бессонницей, я сказал себе: «Кем, черт побери, ты себя возомнил? Ты не эндокринолог, не генетик, цитолог, биохимик или ортомолекулярный врач. Ты – клинический психиатр из города Хоноай-Фоллс, штат Нью-Йорк. Какого черта ты копаешься в других специализациях?» Потом я вспомнил британского альпиниста, которого спросили, не показуха ли это – всю жизнь лазить по горам. Он ответил, что если бы кто-то обвинил его в том, что он ест оливки ради показухи, его ответом было бы просто продолжать есть оливки. Я видел смысл в таком взгляде на жизнь.

К этому времени на мозге Шоукросса была проведена куча исследований с более или менее отрицательными результатами. Мы с Роном подозревали, что мозговых повреждений там больше, чем было задокументировано; человек с нормальной функцией мозга не стал бы искажать, забывать, выдумывать и противоречить самому себе так, как это ежеминутно делал Шоукросс. Но показатели его ЭЭГ оказались в пределах нормы. Компьютерная томография показала небольшую асимметрию, «нормальный вариант». МРТ-сканирование выявило небольшую субарахноидальную кисту, старый заживший перелом правой лобной части черепа (по-видимому, от диска) и слегка атрофированную и укороченную правую височную долю. ЭЭГ носоглотки показала «нормальную запись, никаких признаков эпилепсии». Другие тесты выявили «незначительную потерю мозгового вещества», двусторонние рубцы в левом полушарии и «снижение мозговой перфузии».

Ни одно из этих отдельных открытий не дало ничего существенного, но мы с Роном задались вопросом, могут ли они значить что-то в совокупности. Нам потребовались месяцы, чтобы организовать компьютерную ЭЭГ, относительно новый инструмент в изучении мозга. За шесть ночей до Рождества 1990 года, почти через год после ареста Шоукросса, из Лаборатории мониторинга функций мозга в городе Тэрритаун, штат Нью-Йорк, прибыла сильная команда.

Когда мы с Роном пришли в тюрьму понаблюдать за подсудимым, Шоукросс сидел прямо на стуле, в то время как два техника прикрепляли к его голове столько проводов, что он был похож на женщину, делающую перманентную завивку. В стороне невролог возился с кнопками перед экраном компьютера.

Я не видел Шоукросса уже несколько месяцев.

– Арт, – сказал я, – вы помните меня?

Он нахмурился.

– Никогда в жизни вас раньше не видел.

Я присмотрелся повнимательнее и увидел улыбку.

Тест занял час, а Шоукросс не сдвинулся с места. Он и вправду был загадкой. Не было никаких сомнений в том, что он подпадал под общие параметры синдрома антисоциальной личности; без сомнения, он был лжецом, притворщиком, манипулятором и, конечно же, убийцей. Также не было никаких сомнений в том, что я был бы последним человеком на Земле, который рекомендовал бы отпустить его на свободу; поступить так было бы чудовищным актом профессиональной безответственности.

Но он существенно отличался от других представителей асоциального типа. Он открыто признавал, что с ним что-то не так, и был готов терпеть практически любой дискомфорт, чтобы помочь нам выяснить, в чем дело. Он выдержал пятьдесят или шестьдесят часов интенсивных интервью, записанных на видеопленку, иногда угрожая уйти, но в конце концов брал себя в руки. Он подвергался одной медицинской процедуре за другой – в его вены вводили красители, в мозг вводили радиоактивные индикаторы, в нос вставляли провода, его тело пальпировали и просвечивали рентгеном, у него брали кровь восемь или десять раз – и все это не вызывало у него жалоб. Это был серийный убийца, который отчаянно хотел знать, что заставляет