На лице контрактника сложилась мокрая улыбка:

– До Ясиноватой.

– Садись, – велел Пёстрый и, выйдя из машины, откинул спинку кресла, пропуская пассажира на заднее сиденье трёхдверного «поджарого», уже свободное от медицинских коробок.

На вид парню было лет двадцать пять – высокий, костистый. Ну что ж, отцы вахту в горячем цеху отстояли – теперь их смена. Сообщил, что едет из части домой – на побывку. Несколько раз бросил взгляд на протез Пёстрого.

– Своё повоевали, – кивнул Пёстрый. – От пожара, как от печки, грелись. Ну и отжимали по мелочи – как иначе. А ты ещё не претерпел, как святой великомученик?

– Нет пока, – смущённо улыбнулся парень.

Спать Пёстрый больше, кажется, не собирался. Спросил, как служба. Парень оказался разговорчивый: танкист, только что с учений, дали сержанта.

– Как сообразил, куда двигать, сержант, – наставлял Пёстрый, – дави уже без передышки. Чтоб желчь кипела и кровь играла. Кто встал поперёк – круши. За тобой бойцы идут – им послабление будет.

Я чувствовал – разговор Пёстрый ведёт неспроста, за его добродушием что-то кроется. И даже подозревал, что именно.

Меж тем Пёстрый задавал вопросы, а парень с охотой отвечал.

– И сколько на ходу?

– Четыре. Два стоят.

– А командир кто?

Парень сказал.

– Не знаю такого. – Пёстрый мотнул головой. – Где участвовал?

Контрактник, довольный, что едет в машине к дому, что водяная морось, залезающая в рукава и за шиворот, наконец-то осталась снаружи, взахлёб рассказывал про службу и сослуживцев – кто и откуда, где дислоцируется часть, чем кормят и что БК – завались.

– Соляру-то воруете? – поинтересовался Пёстрый.

– А то!

Парень весело хохотнул. Улыбнулся и Пёстрый.

– А особист у вас есть?

– Неа.

Голос Пёстрого сделался вкрадчивым:

– Ты, сержант, не тяни с передовой-то. Послушать надо, как пули жужжат. Они ж, когда совсем вблизи, словно бы дышат – волосы шевелят, такой от них веселый ветерок…

Когда высаживали сержанта в Ясиноватой, Пёстрый, выпуская его с заднего сиденья, ласково улыбнулся, окатил своим неумолимым взглядом и напутствовал:

– Видишь, паря, сам всё рассказал. И яйца в эсбэу тебе крутить не пришлось.

Сержант, как от затрещины, втянул голову в плечи, побледнел и с оглядкой потрусил во дворы.

– Пусть побздит теперь, – сказал Пёстрый. – Находка для шпиона.

До Донецка было рукой подать.

* * *

Когда «шишига» добралась до места, уже смеркалось. Высадились у двухэтажного, недавней постройки здания, которое, судя по рябым стенам и нескольким выбитым стёклам в окнах, недавно попробовала на штык война. Некогда нарядная, а теперь пыльная и потрёпанная зелёная вывеска над козырьком у входа гласила: «ПриватБанк». «Шишига» подала задом к крыльцу, и мы принялись выгружать пожитки.

Местные разведчики занимали первый этаж, нам отвели большую комнату на втором. Здесь было зябко и темно – сверху, вместо светильников, свисали выдранные из подвесного потолка плети проводов.

Обустраивались сами, без указаний и команд – каждый делал что-то к общей пользе. Одни продолжали таскать ящики с БК, рюкзаки и коробки с сухим пайком, другие найденными где-то щитами с рекламой до одури выгодных займов заделывали выбитые окна. Водила Голец принёс из «шишиги» чемоданчик с инструментом и полезным дорожным хламом – в давние времена с такими чемоданчиками приходили на вызов сантехники, – достал патрон с вкрученной лампочкой, огляделся и принялся прилаживать его к свисающим с потолка плетям. Лампочка не загоралась. Сапёр Фергана, сунув по очереди в пару розеток зарядку телефона и выяснив, что электричества нет, отправился на поиски распределительного щита. Вскоре свет воссиял.

Фергана – родом из Горловки, потомственный горняк, в мирное время взрывал породу в открытых карьерах, теперь минировал отечество, чтоб не топтал народившийся фашист. Был ранен – рассказывал, как выжил: «Глаза прикрыл, так и спасся. А то бы – край. Известное дело – глаз много силы имеет: если бы посмотрел да взгляд мой увидали – тут разом и каюк».

Вскоре на офисном столе в зелёном, с языками копоти солдатском котелке уже шумела разогретая кипятильником вода, а рядом, заправленные чайными пакетами на нитках, выстроились кружки. Пока вода закипала, Пёстрый составил на оторванном от коробки с крупами куске картона график ночного дежурства и прикнопил его к стене над чайным столом. Быт налаживался.

Ночевать в финансовом учреждении мне ещё не доводилось. А случалось всякое – спал и в полуразбитых сельских халупах, и в протекающей палатке, и во дворе под каштаном, и на богатой даче начальника таможни, хозяин которой драпанул в Днепропетровск, и в подвале многоэтажки, и в пустом заводском цеху… А меньше месяца назад и вовсе провёл ночь на стылой мокрой земле под плащ-палаткой. Спать, впрочем, тогда не пришлось. Это была самая скверная ночь в моей жизни – батальонное начальство отправило разведгруппу в наблюдение к вражеским позициям. Моросил холодный дождь. По промёрзшей и размокшей земле местами ползком, а местами на карачках ещё засветло добрались до окраины посёлка и залегли в двухстах метрах от расположения правосеков. Подавать признаки жизни нельзя было ни при свете, ни в темноте – укропы следили за окрестностями в тепловизоры. Продрогли до хребтины, как грешники в ледяном мусульманском аду, – чтобы хоть как-то согреться, по трое сбивались под одной плащ-палаткой. Думаю, поднимись мы в рост, тепловизор не отличил бы нас от камня. Сутки стучали зубами, грызли сухой паёк, наблюдали за врагом, нужду справляли, отвалившись на бок. А те, с белым тризубом на красно-чёрном поле шевронов, спокойно бродили по сельской улице, разговаривали, смеялись, не подозревая, что каждый накрыт сеткой прицела, как капустница сачком… Вернувшись, едва отогрелись в бане с самогоном.

В коридоре вдоль стены стояли разобранные железные кровати и тут же – стопки матрацев. Собирать кровати не стали – занесли в комнату сетки, уложили на пол, сверху – матрац, и уже на него – пенку. Пёстрый как-то рассказывал: «Здесь многие сон теряют. Только глаза заведёшь, точно койку из-под тебя выдернут, летишь куда-то. Бывает, в ночь раз десять кричишь, как провалишься. Всё от войны, с перепугов разных. Такой сон не в отдых – мука одна». Не доверять товарищу не было причин, тем более что изредка иной боец и впрямь вскрикивал в ночи. Но из-под меня койку пока никто не выдёргивал – должно быть, мои перепуги ещё впереди. Зато теперь я часто ощущал то давнее, почти, казалось бы, забытое чувство опасности, которое некогда постоянно носил при себе. В юности это чувство не отпускает, потому что мужчина – это охотник