– А что сказал-то? – снова развёл руками Лукум.

Через несколько минут на столе красовались банка сметаны и блюдо с нарезанными овощами, петрушкой и стрелками зелёного лука на белых луковичках. Я расставлял рюмки, Набоб резал кирпич белого хлеба, Лукум, принеся из холодильника водку и пакет сока, шуршал без дела конфетным фантиком.

В гостиную вошёл Пёстрый. Лицо его выражало смешанные чувства.

– Беда, – сказал он. – Командир того…

– Что? – спросил я.

– Не в себе, – пояснил Пёстрый. – С петель, кажись, поехал. От переживаний.

– Ты говори – в чём дело-то. – Набоб отложил нож.

– Такие, короче, дела… – Пёстрый понизил голос. – Сам рассказал… Привёз он покойницу в крематорий и велел сжечь, как мёртвого викинга. А урну ему выдать.

Я тихонько присвистнул.

– Сожгли? – Лукум отщёлкнул ногтем фантик.

– Так у него ж с собой граната! – Пёстрый взмахнул протезом, но говорил, по-прежнему не повышая голоса – жарким шёпотом. – Куда деваться! Спасибо, попа не потребовал.

– Отойдёт, может? – предположил Набоб.

Пёстрый по очереди посмотрел на нас. На каждого в отдельности. Молча. Потом сказал:

– Это не всё ещё.

– Ну, не тяни, – поторопил я.

– Не нукай!.. – Пёстрый шумно вздохнул, успокаивая душевное волнение. – Он, значит, про крематорий мне рассказывает… Рассказывает, значит, а сам мясо режет, лук, выкладывает в кастрюлю слоями, солит, перчит… Пару зубчиков чеснока меленько покрошил, кинзу… Сухой маринад, типа.

– Ну? – не вытерпел Лукум.

– Баранки гну. Потом давай мясо руками жамкать… А я тут возьми да посмотри на банку… – Пёстрый поднял к лицу протез и посмотрел на желтовато-восковую кисть. – Ё-моё! Так это же не перец!

– А что? – Набоб тоже посмотрел на искусственную руку Пёстрого.

– Матильда! – Пёстрый вскинул брови. – Это Матильда!

– Ты что? – Я ровным счётом ничего не понимал. – Что лепишь-то?

– Это Матильда! Прах Матильды! Он хочет, чтобы мы её с шашлыком умяли! – Пёстрый обвёл нас страшным взглядом и остановился на Лукуме. – Водки налей…

За дверью послышались шаги, и Пёстрый мигом переменился в лице, придав ему самое будничное выражение.

В гостиной, вытирая мокрые руки вафельным полотенцем, появился Малой.

– Ну что, за стол? – как ни в чём не бывало предложил Пёстрый.

– Давай по рюмке, – сказал Малой, – и – угли жечь.

Расселись за столом. Набоб отодвинул нож на противоположный от Малого край. Лукум налил в рюмки водку.

– Вот я и говорю, – Пёстрый словно бы продолжал прерванный разговор, – странная штука – голова. Обычно – горшок горшком, и в нём – одна баранья мысль с подливой. А чуть опасность – точно пулемёт стучит. Двести пятьдесят соображений в минуту.

– Это не голова, – сказал я. – Это время. Оно течёт в нас…

– В голове? – удивился Лукум.

– Типа того, – уклончиво ответил я, понимая, что говорю что-то неуместное. – Оно течёт, а мы его то чувствуем, то – мимо кассы.

– Светлая память и вечный покой, – поднял рюмку Пёстрый. – Безмену, Фергане – всем.

Выпили не чокаясь.

– Ну да, – сказал Малой. – Бывало, одной группой идём, а голова у каждого по-своему соображает. Как и сейчас…

– А что сейчас? – встрепенулся Пёстрый.

– Замажемся, – Малой макнул стрелку лука в сметану, – сейчас у нас с тобой мозги по-разному молотят.

Пёстрый печально вздохнул:

– О чём речь? По-разному, конечно. У одного ромашки в голове, а у другого горюшка – греби лопатой… Наливай, Лукум.

После второй случилась третья. Потом Малой отправился жечь угли.

– Тащите водку, харч и шампуры во двор, – сказал. – Под грецким орехом стол. Да клеёнку протрите – с дождя мокрая.

Когда Малой вышел, Набоб заметил:

– Сумасшедший, а чешет рассудительно.

– Бывает. – Изо рта Пёстрого торчал шевелящийся стебель петрушки. – От горя помутнение волной идёт. Нахлынет – отпустит, нахлынет…

– Может, и впрямь отойдёт? – с надеждой спросил Лукум. – Со временем?

– Может, и отойдёт. Рассудок – тёмная материя. – Пёстрый взял бутылку и наполнил рюмки. – Готовьтесь, через полчаса Матильду будем лопать.

– Я не буду, – передёрнул плечами Набоб.

– Мне тоже… как-то не очень, – признался я.

– Придётся, – обречённо вздохнул Пёстрый. – Через «не хочу». Это же собака нашего командира! Он её так… А тут… Откажетесь, его разом и замкнёт. Что тогда? У него в каждом углу – граната!

Кажется, Пёстрый хотел сказать что-то ещё, но слова закончились.

Смеркалось. Пока Малой возился с мангалом, мы накрыли стол в его крошечном садике. Вокруг на земле валялись орехи, выпавшие из лопнувших шкурок. Я принёс тарелки и вилки. Набоб добавил на блюдо огурцов, помидоров и болгарского перца. Лукум очистил полдюжины небольших луковиц, нарезал их кольцами и попытался было помочь Малому насаживать мясо на шампуры, но был решительно отстранён.

– Пользы от тебя, как от пустого улья! И мёда нет, и собака не помещается. – Малой кивнул в сторону стола. – Делом займись – видишь, рюмки пустые.

Командир воевал дольше нас всех – мы уже уехали, а он всё рвал жилы. Куда ему деться с родной земли? Помнится, он всё приговаривал: «У нас кровь, чтобы за правду лить, у них – чтобы жирок растить. Вот и не лезь теперь к нам, укроп, ни с танком, ни с лаской – сокрушим».

– А ты почему рапорт написал? – спросил я Малого, хотя историю его мне, конечно, уже рассказывали.

– А как же?! – Командир мигом вспыхнул. – Мы же в Мариуполь несколькими разведгруппами вошли – он пустой был! Как наши выдвинулись, укропы без боя сдриснули. Вошли, а тут приказ: назад! Ахметов, видишь ли, просил – ему свой порт нужен. Если Мариуполь наш будет, ему тут работать не дадут: эльфы запада, как ты говоришь, кислород перекроют – санкции, мать ети! А в Одессу его не пустят – там Коломойский рулит. Бойцы жизни кладут, а эти зелень считают! Не война, а собачья драка, только крови больше. Там шерсти клок, тут шкуры шматок… Я такие танцы не танцую.

Угли уже дышали ровным жаром. На оштукатуренной стене, над дверью в садик, горела голая лампочка, свет её мешался с бледным светом гаснущих сумерек. Вокруг лампочки кружили бойкие мотыльки. Малой опрокинул рюмку и выложил на мангал порцию снаряженных шампуров. Небо быстро темнело, опрокидываясь в ночь, которая на юге наступает разом, без прелюдий…

За столом снова помянули тех, кто не дожил. Пёстрый строил общий разговор, умело обходя мели и острые углы. Лукум шуршал очередным конфетным фантиком. Набоб с тоской смотрел, как шипит и румянится на углях мясо. А я? Я ловил всем существом музыку спускающейся ночи.

– Слушай, Малой, – внезапно предложил Набоб, – может, мы тебе полы помоем? Где у тебя ведро и тряпка?

– Ты что? – удивился Малой. – На ночь глядя?

– А