без промаха, точно ярость придавала его глазу ястребиную остроту. Ни на перекур, ни на обед не отвлекался, чтобы и минутной бесам не было милости – еду ему бойцы в котелке носили на огневую позицию. Горел на глазах. Сгорел бы весь, но после ранения его приказом перевели инструктором на стрельбище.

Да, вот ещё: а выстрел? Какого цвета выстрел? Закрыть глаза на бегу я не решился. Вспышка? Да, пожалуй, вспышка. В ней разом – все цвета. Это – если приход не в голову и ты услышал…

Через полчаса перешли на новый рубеж – земляную насыпь-бруствер в пятистах метрах от террикона. Тут, как в ярмарочном тире, мишени были на любой вкус: железные из прокатного листа – в полный рост и по пояс, бумажные на фанере – круговые, круговые с грудной фигурой, просто чёрные точки-яблочки, нарисованные фломастером на писчей бумаге, а однажды Гобой навязал на верёвки пустые пластиковые бутылки с красной полоской Vittel – маленькие, ёмкостью 0,33, – и курсанты садили по ним, резво пляшущим на ветру, с двухсот метров. Курсанты садили, а Гобой, поглаживая зарубцованный шрам, жучил нас последними словами на обе корки, в хвост и в гриву, засучив рукава… Мы с Чабрецом были старше инструктора лет на двенадцать, но даже мы не обижались. Что обижаться? Да, здесь нет срочников, здесь добровольцы – но Гобой вбивал в нас науку, которая поможет победить и выжить. «Не насобачитесь стрелять, насобачитесь рысачить», – часто приговаривал он. А до победы между тем как от Макеевки до Ужгорода – на семи трамваях ехать. (В Донецке после очередного ночного артобстрела слышал на улице разговор. Дама с продовольственным пакетом: «Боже, когда ж то кончится!» Гладко выбритый мужчина в очках: «Когда мы вставим этим дрын до Львова». Дама с пакетом: «Да то ж я знаю. Ну а шо молчит пушистый Запад? Шо хунту ту не отмудохает в ООНе?» Мужчина в очках: «Так Западу смотреть, как русские хайдачат русских – удовольствие. Как барышне конфетка».)

Мишени стояли вразброс, на разной дистанции, чтобы с одного огневого рубежа бойцы могли получить навык работы с оптическим прицелом – определять дальность до цели и задавать поправки на деривацию с учётом силы ветра и расстояния. Курсанты предпочитали листовое железо – к бумажным мишеням приходилось бегать, оценивать и замерять результат, а стреляя по железу, достаточно было навострить ухо – цель сама отзывалась на удачный выстрел.

Отстегнув от мародёрки пенку, на весу развернул и бросил на бруствер. Рядом – плащ-палатку. Мародёркой тут с донбасским юмором называли рюкзак десантника – он же эрдэшка или сухарка. Раскрыл рюкзак, достал пачки с патронами. Улёгся и поудобнее подбил свой валик – упором под винтовку нам служили старые штанины, набитые песком и завязанные с двух концов узлами. Несколько раз глубоко вздохнул, вентилируя лёгкие и успокаивая дыхание.

– По четыре заряжай! – скомандовал Гобой.

Чик-чик-чик-чик – вошли в магазин четыре матово отсвечивающих патрона, щёлк – магазин зафиксирован в гнезде.

– Работаем на неизвестную дистанцию, – из-за наших спин руководил Гобой. – Варяг, мишень номер два, Лель – семь, Алтай – пять, Чабрец – девять… Стрельба по готовности!

Прильнул к остывшей резине наглазника, высматривая в прицел на фанерных щитах с мишенями цифру «5». Вот и она. За два месяца занятий на стрельбище не мудрено выучить все цели и расстояние до них. Мой щит стоял на дистанции четыреста двадцать; сверился с дальномерной шкалой – так. Нащупав верхний маховичок, установил индекс на четвёрку. Дослал патрон в патронник и сосредоточился на сетке прицела. До мишени четыреста двадцать, выставил четыреста, стало быть, надо взять немного выше. Ветер – метров шесть в секунду, поправка вправо. Плюс деривация на дальность…

Скула коснулась упора на прикладе. Вдохнул, неторопливо выдохнул и, словно ухнув в воду, задержал дыхание. Сетка прицела замерла. Толчок в плечо, гром выстрела, заглушивший клацанье затвора, и курящаяся гильза полетела к лёжке Чабреца.

Вдохнул, медленно выдохнул, задержал дыхание. И снова толчок в плечо…

Выбросив четвёртую гильзу, затвор замер, оставив патронник открытым. По сторонам грохотали выстрелы. Закрыл глаза, чтобы увидеть цвет: ну да, конечно, вспышка, белая с оранжевой опушкой вспышка – зажглась, вобрав в себя весь спектр, раздулась ярким шаром и плавно растаяла до ядрышка, из которого взвилась, погасла… Снял пустой магазин, запер затвор, положил винтовку на плащ-палатку, накрыл полой и доложил по персональной форме:

– Алтай исполнил!

В таких мелочах Гобой позволял курсантам буквой устава пренебречь. Как позволял себе пренебрегать инструкцией по эксплуатации СВД в части допустимого разброса на стометровой дистанции.

И тут же:

– Лель стрельбу окончил!

– Чабрец стрельбу окончил!

Буроватая глыба террикона с пятнами мартовского снега чётко проступала на фоне светлого сизовато-голубого неба. Я перевернулся на спину. Высоко над полигоном в поднебесье, словно не слыша грохота на грязно-белой, простроченной цепочками чёрных следов земле, парил далёкий коршун.

«К мишеням бегом марш!» – внутри меня, опережая живой звук, уже гремел неумолимый рык Гобоя.

Так мотались ещё часа два, прежде чем подала сигнал подкатившая «буханка», отвозившая нас в столовую.

Обед в солдатской жизни – больше чем обед. Как завтрак больше завтрака, уже не говоря про ужин, после которого – покой. Обед – священнодействие, овеянный традицией канон, который ни отнять, ни изменить, ни передвинуть. Посягнуть на святость ритуала мог только враг, за что прощения ему, конечно же, не будет. Начальство это знало, потому посыльный появился, когда солдатский борщ, а вслед за ним и греча с тушёнкой уже улеглись в желудках и бойцы, переместившись из столовой в кубрик, баловались чаем.

– Группа Мало́го на выход! – просунул посыльный голову в дверь. – Грузиться на задание!

Кузов тупорылой армейской «шишиги» под прорезиненным тентом со стороны кабины был забит набросанными мародёрками. На полу стояли ящики с боекомплектом (здесь говорили коротко – БК), коробки с сухим пайком, тушёнкой, крупами и макаронами. Тут же – несколько больших пластиковых бутылей с водой, пара бывалых сковородок, дуршлаг и кастрюля. Бойцы, упираясь подошвой в уступ откинутого борта, по очереди забирались в кузов. Каждый знал своё место, к которому притёрся за время выездов, поэтому – ни суеты, ни пустых споров. Так – хрипловатый матерок.

«Шишига» – неубиваемый самовар, с неисчерпаемым запасом прочности, пусть её сняли с производства ещё в конце девяностых. Помню, полз на такой к Мультинским озёрам – то по ступицу в жидкой грязи, то по радиатор в горном потоке, то по голым лбам валунов, встречая на пути увязшие «буханки» и завалившиеся набок «хантеры». Этой трудяге было по