– Вторая ночь к концу. Ляжешь, полежишь два дня. И пойдешь себе.

Ты хочешь встать, но она тебе показывает, чтобы ты еще лежал в воде. Смотрит на тебя. Кивает. Ты замечаешь предметы, только теперь. Замечаешь, что на самом деле ты в другом помещении, в маленькой пристройке, крытой соломой. Замечаешь рюкзак под стеной, все еще закрытый, большой, окаменевший, обтянутый полотном и ютом.

– Я тебя помню. Ты был в Зыборке много раз. Я тебя там видела, – говорит она.

Ты отвечаешь не сразу, потому что все еще не помнишь. Ты как белая бумага, а она может писать на тебе все, что ни скажет.

– И что я делал? – спрашиваешь ты через миг.

– Парня ты убил. За деньги. За игру в карты. Ночью сбежал.

– Откуда знаешь, что это я?

– Потому что ты тут уже был. Когда убегал. Когда за тобой гнались.

– Я тут был.

– Да, был, – кивает она. – Был и обещал, что вернешься.

– Это уже не сон? Это мне не снится? – спрашиваешь ты для уверенности. Хотя, возможно, только сны и остались. И теперь ты будешь лишь прыгать между одним, и другим, и третьим, и четвертым, до бесконечности. Может, это именно ад, о котором говорит ксендз в костеле.

– Я не знаю, что ты там мне говоришь, мужик, вылезай из этого чана, вытирайся и влезай под перину. – Она выходит из комнаты и исчезает.

Ты откидываешь голову. Закрываешь глаза.

Открываешь глаза, еще на миг.

– Я дам тебе сто марок, женщина! – кричишь ты.

– Ты уже дал, – отвечает она тихо. – Уже дал, когда был в первый раз. Передо мной тебе не нужно извиняться. Перед другими извинись.

Ты закрываешь глаза, еще на миг.

После ночи – день, после дня – ночь. И так по кругу. И так по кругу.

Смотреть

Она думает о пироге. Тогда у нее пирог не получился. Тот вечер был теплым и августовским. Таким красивым. Сверчки пели. Она помнит. Не вышел пирог. Должен был выйти дрожжевым, лимонным. Таким, какой они любили больше всего: и Филипп любил, и Марек, и Лешек тоже любил. Слишком много муки, но тут не скажешь наверняка, непросто сказать. Сбился комом. Она и правда хотела, чтобы было хорошо. Но не вышло. Ну что она может, может поплакать. Только поплакать. Ничего из плача никогда ни у кого не получилось. Она всегда хотела, очень хотела, чтобы было хорошо.

Сидели они втроем за столом в зале. Филипп, Мацюсь и Лешек, она помнит, что он пришел даже без своего подворотничка.

Все ели, но только та скотина, сукин сын Мацюсь, сидел и говорил, что – хорошо. Засовывал целые куски себе в пасть, а та делалась раза в два больше. Плохим людям все нравится, подумала она.

Потом, месяцами позже, она говорила сыну, кричала, молила: сынок, сыночек, не приезжай сюда больше. Столько раз это говорила. На колени падала. Сердце ее рвалось так, что думала, будто умирает. Не приезжай сюда больше, сыночек. Боже тебя избави. Избави тебя Господь всемогущий.

Под пирог тогда пили водку, много. Она говорила, давайте, может, еще чего к этой теплой водке вам подам. Нет, не нужно, сказал Лешек. Ну что вы, пирог к водке. Иди уже, сказал Филипп. Иди. Потом повернулся к остальным и как обычно заговорил о всяких глупостях, болтал и болтал, и от этой болтовни делался все более хриплым, словно воронье каркание. Никогда нельзя было его прервать. Марека так же воспитал, чтобы и его не прерывали. Ее так выучил.

Она стояла и смотрела на них, и знала, случилось что-то очень плохое. В глотке это чувствовала, в мышцах, в бедрах. Потому-то пирог у нее и не получился. Все становилось темнее, то и дело исчезало. Она испугалась, что слепнет. Пришлось сесть. Ничего не могла с собой поделать.

Ну же, твою мать, баба, ты выйдешь и дашь нам поговорить или нет, заорал Филипп. Когда напивался, начинал хамить. Она послушалась. Если выйду и замечу, что подслушиваешь, то пусть тебя Господь убережет. Потому она спряталась у себя. Включила телевизор. Съела таблетки. Одну, вторую, третью. Была моложе лет на десять, но уже тогда жрала эти таблетки, как дура. Знала, случилось что-то плохое. Словно нечто весь дом окрасило черным.

Наконец она заснула, потому что умела не думать.

Снился ей поток в лесу, полный черной воды.

Важнее всего, чтобы они были живы и здоровы, Филипп и Марек. Всегда так думала. Когда знала, что сидят вдвоем на террасе и что довольны – по крайней мере, так кажется, – то и ей становилось как-то теплее.

Но в тот вечер у нее словно в теле что-то появилось. Сперва она думала, ей какую-то штуку зашили во время операции. Когда вырезали ту шишку, может, что-то туда сунули, иглу, металлическое, инородное тело. Но нет. Ничего ей не зашили. Что-то в ней выросло.

Примерно две недели назад она проснулась среди ночи и уже знала.

Знала, что они сделали.

Никому не пришлось ей рассказывать.

Сынок, сыночек.

Этот бандит тебя подговорил. Этот мерзавец, гопота. Это все его вина. Это он у тебя мозг похитил. А ведь это неправда. Человек на все согласится, на все варианты, на все возможности, но самые страшные проглотит в последнюю очередь. Потому что мозг человека сделан так, чтобы человек с ума не сошел.

Сынок, что же ты наделал, сыночек?

(может, он должен пойти в тюрьму, может должен, может, уже вышел бы, начал бы новую жизнь)

Ночью это не давало ей спать. Когда она проспала в последний раз восемь часов? Или даже шесть? Когда была молодой? Когда ходила в школу, в экономтехникум? В интернате?

(может, это ее вина, потому что это она всегда хотела его защищать, но долго не знала и не узнала бы никогда, если бы)

Когда была ребенком? Когда она вообще была ребенком? Всегда казалась такой, как сейчас. Всегда была старой.

(если бы однажды не сидела дома одна, смотрела телевизор, Филипп ушел, теперь она знает, что был у той шлюхи)

Кроме плача, она еще кричала. Знала, что кричит. Что орешь? – спросил Филипп. Что ты так орешь? А она кричала, чтобы защититься. Как петух, который ерошит перья, чтобы к нему не подходили, так она кричала. И стравливала людей, знала, что делает, исповедовалась в этом. Не у деверя, у другого ксендза. Стравливала людей, чтобы занимались больше друг другом, а не ею.

(годы ходила с этим, и оно росло в ней, и вдруг, однажды ночью, часа в три утра, стук в дверь, она даже подпрыгнула, Иисусе, подумала, Филипп погиб в аварии или вроде того)

Все для того, чтобы защититься. Стала плохой. Знала об этом. Но плохого дурное не возьмет.

(сбежала вниз, открыла дверь, Марек вошел в дом, не говорил даже, что приедет из Англии)

Она любила, когда ее хвалят. Чаще всего хвалили ее за готовку. Все. Даже Томаш Гловацкий. А этот никого никогда не хвалил, этот был придирчив, дети из школы шестерки приносили, так он спрашивал, отчего не шестерки с плюсом.