Ты стучишь в дверь. Рукой словно палкой. Не чувствуешь ударов. Только знаешь о них. Снова ничего не чувствуешь, но знаешь, что не умрешь. Это уже не так просто – умереть. Сам дьявол не сумел бы тебе в этом помочь.

Эти деньги в рюкзаке ты разбросаешь по часовенкам, мимо которых станешь проходить. Все, до последней монеты.

Дверь отворяется, и тело теряет равновесие, ошеломленное бьющим изнутри теплом, и валится на пол комнаты. Нет сил встать. Пахнет молоком, сахаром, навозом и деревом. Чьи-то ноги. Кто-то на тебя смотрит.

– Туда или сюда, ты уж реши, потому что мне нужно дверь закрыть, – говорит голос.

Ты вползаешь внутрь. Женщина запирает дверь. Тут тепло, ты чувствуешь это, внутри так тепло, что ты вот-вот начнешь плакать.

– Вставай, – говорит женщина.

Ты поднимаешься. Сперва садишься на корточки. Потом встаешь. Сбрасываешь рюкзак. Он ударяет в пол глухо, словно большой мешок муки. Ты шевелишь губами, желая сказать, что должен сесть. Женщина показывает на лавку.

Комната небольшая. Освещена керосиновой лампой. Печь гудит, все помещение наполняет тепло. Комната обита деревом, она чистая, над дверью – крест, рядом с окном – иконка Божьей Матери. Ты хочешь стянуть кожух. Руки опадают, бьют в деревянную лавку.

– Ты должна мне помочь, – говоришь ты женщине, не знаешь, слышит ли она, но – понимает.

Трудно что-то сказать о ее возрасте. Она не старая, не молодая. Завернута в платки, в фартук, помогает тебе снять кожух. Потом показывает, чтобы ты снял остальное.

– Я дам тебе сто марок, – говоришь ты ей.

Она кивает не потому, что соглашается, кивала бы головой всему, что ты скажешь. Ты снова обваливаешься на лавку. Так жарко, что ты теряешь сознание. Не знаешь, сколько прошло времени. Тебя тормошит рука. Когда ты открываешь глаза, все еще тепло и темно. На стол перед тобой ставят миску, в ней картошка с салом и солью. Дают ложку. В жестяной кружке горячий ячменный кофе. Первые куски обжигают, ты сплевываешь. Она показывает, чтобы ты ел медленнее. Отпиваешь маленькие глоточки, откусываешь маленькие кусочки. У тебя желудок, словно кулак младенца, горло – как ушко иглы, когда глотаешь, чувствуешь себя так, словно кто сует тебе угли в задницу.

Но с каждым глотком в тебя входит жизнь. С каждым глотком все становится яснее. Словно бы ты ел солнце.

– Где я? – спрашиваешь ты.

– Под Зыборком, – отвечает она.

– Я дам тебе сто марок.

– Ты ничего мне не дашь. Тебе нужно лечиться.

– Где я?

– Под Зыборком. Это недалеко от Щитно.

– Недалеко от Щитно, – повторяешь ты, жуешь это.

– Как тебя зовут? – спрашивает женщина.

Ты должен сосредоточиться, но потом все же отвечаешь.

– Бернат. Владек Бернат. Через границу хожу, – отпиваешь еще глоток кофе, и еще один, и еще один, и еще один.

– Я тебе воды в чане приготовлю. Потом пойдешь в постель. Пойдешь спать, – говорит женщина.

– Сама тут сидишь?

Она молчит. Желудок у тебя наполнен огнем, который разливается по всему телу. Ты суешь пальцы в карман. Ищешь маленький мешочек, надеешься, что тот не промок. Нет, почти не промок. Вынимаешь комья табака, смятую папиросную бумагу. Свертываешь негнущимися пальцами папиросу. Сперва не получается. Пальцы ничего не могут удержать, все из них выпадает, не могут ничего схватить. Но медленно, медленно в них вливается теплая кровь. Медленно начинают двигаться.

– Все ушли, – отвечает она только теперь.

– Вернутся? – спрашиваешь ты.

– Иисус-Господь обещал, что когда-то да вернутся, – говорит она, стоя у плиты. Поворачивается к тебе. На нож надет горячий картофель, она обкусывает его с каждой стороны.

– Я там никогда не был. В Зыборке.

– Врешь. Тут у тебя целая куча приятелей. И наверняка некоторых ты не хотел бы повстречать, – отвечает она. Она права, что ты врешь. Наконец тебе удается скрутить одну папиросу; всовываешь ее в рот, прикуриваешь, затягиваешься.

– Может и вру. А может и нет, – протягиваешь ноги. Ты умер, но ты жив и чувствуешь, что правда и ложь сейчас стали чем-то совершенно другим, чем были ранее.

– Врешь, – дьявол скалится, стоя у плиты. Тот самый, второй раз. По лицу его ползают черви. Он идет к тебе, обметает печку своим платьем, вонючей, черной тряпкой. Наклоняется через стол. Там, куда он кладет руки, остается черный след. Папироса выпадает у тебя из пальцев.

– Все твоей крови – лжецы. Дед твой был лжецом. Отец твой – лжец. Сын твой, и внук, и правнук – лжецы, – говорит чудовище и подходит к тебе.

Еще один взмах тряпки отбрасывает тебя назад, ты падаешь со стула. Оно наклоняется над тобой. Господи, как же оно воняет.

– Ты останешься тут! – орет оно, а его голос – это даже не звук, это словно сунуть руку глубоко под землю и вырвать из нее горсть ада и бросить в лицо. – Останешься тут и извинишься. Ответишь за сыновей и внуков.

Ты уже даже не видишь его, потому что снова не видишь ничего, потому стол – уже не стол, кухня – не кухня, дом – не дом, потому что мир уже не мир, и холод – не холод, и все снова свернулось и скорчилось до размеров малой дыры в снегу.

– Что я сделал? – спрашиваешь, но тебя не слышно, слова падают на снег, как камни.

После дня – ночь, после ночи – тоже ночь, и только ночь, и ничего другого.

– Что я сделал? – спрашиваешь ты, потому что не знаешь, потому что понятия не имеешь, был ли ты здесь или нет, потому что даже имя и фамилия, Владек Бернат, может оказаться именем кого-то другого, может, все выпало у тебя из головы, а может, ты просто только тогда и родился, в лесу, в той черной яме, прикрытой деревом, засыпанной снегом.

Ты дергаешься, руки чудовища у тебя на шее, твердая скорлупа кожуха, тяжелая вонь тряпок, и все вокруг слепляется в черный и вонючий саван, который облепляет тебя плотно и, кажется, уже навсегда.

– Не кричи больше. Не кричи так, – теплая вода падает тебе на лицо. Ты весь в теплой воде. Она стекает у тебя по лицу, как слезы. Из-за пара не видно ничего. Ты встаешь. Чувствуешь, что воздух выгибается от крика, словно лук.

Ты наверняка орал, она права. Горло сухое. Она вытирает тебе лоб льняной тряпкой.

– Я ничего не сделал, – говоришь ты остатками голоса, что есть у тебя в глотке.

– Были, спрашивали. Я не видела.

– Не видела, – повторяешь ты, лежишь голый в этом чане, в горячей воде, но она не обращает внимания. Качает головой.

– И врач был. Сделал тебе укол. Ты ничего не помнишь. Только кричишь. Он в этот чан помог тебя положить.

– Сколько? Сколько я уже тут? – спрашиваешь ты. Все слилось в одно, а теперь снова разделяется на части, на низ и верх, на север и юг, и ты задумываешься, сколько раз так еще будет.