– Мы вытянем тебя отсюда, папа, – я повторяю то, что сказала ему Юстина, когда впервые пришла на свидание.

– Я или выйду сейчас, или никогда, – отвечает отец.

Мужик рядом заканчивает разговор. Выпрямляет два пальца и прикладывает себе под нос, словно изображает Гитлера. Судя по всему, это что-то значит, так как женщина только кивает.

– Хочешь, чтобы дети пришли, Томек? В следующий раз? – спрашивает Агата. Смотрит на него с заботой, как на больного парня.

Отец некоторое время не отвечает. Разводит ладони над столом. Те напоминают две большие лужи разлитой жидкости. Начинает шептать.

– Слушай. Слушайте. Агата, послушай меня внимательно. Ты должна быть готова. Я могу провести тут немало времени. Хрен его знает, что они найдут. Ты этого не знаешь. Они уже взяли меня, это важнее всего, и теперь могут добавлять к этому что угодно, – голос отца холодный и плоский, словно вместо языка у него – кусок мороженого мяса. – Придумали себе, в какой день похитили Берната, и теперь утверждают, что у меня нет алиби. И могут подбросить что угодно. Я ведь с ним всю жизнь был знаком. Хватит и того, что, например, топор у нас в гараже найдут, топор, который я у него когда-то одолжил, а на топоре – отпечатки пальцев. Или отвертка… Это будет длинный бой. Очень длинный! – продолжает он говорить, пытается – шепотом, не умеет шептать, шепот у него звучит как шипение.

– Тогда выкину все топоры, – говорит Агата. – И отвертки, и куплю новые.

Отец снова улыбается ей:

– Просто будь внимательна, будь мужественна.

– Гжесь пытается увидеть своих детей, – говорит Агата.

– И увидит. Скорее всего, увидит их раньше, чем меня. Скажи ему, что он должен прийти ко мне завтра, – говоря это, он выпрямляет указательный палец правой руки и прижимает его к столу в знак того, что это важнейшая вещь из того, что он сказал.

Профиль на Фейсбуке «ОСВОБОДИТЬ НЕСПРАВЕДЛИВО ОБВИНЕННОГО ТОМАША ГЛОВАЦКОГО» имеет уже почти на десять тысяч лайков больше, чем официальный профиль Зыборка. Брачак в сторожке, Валиновская в своем доме, люди из Колонии в своих обшарпанных жилищах – все они вывесили транспаранты с требованием освободить отца. Юстина опубликовала уже три больших статьи в общепольском издании «Крайовой», в том числе и последнюю, с фото и названием: «ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЗАКЛЮЧЕННЫЙ ГОДА».

Я мог бы ему все это сказать, но сейчас, в тюрьме, он даже перестал реагировать на мой голос. Когда я что-то говорю, он, конечно, слышит, но не слушает, даже не смотрит на меня. Пусть ему это скажут Агата или Гжесь. Пусть они ему расскажут, как все хотят, чтобы он стал новым бургомистром.

– Скажите Валиновской и Гжесю, чтобы они пришли ко мне. По отдельности, не сразу, – говорит он.

– Заканчиваем. – Охранник медленно подходит к нам, дает отцу знак, чтобы тот поднялся. Отец встает. Первый раз в жизни я вижу, что он кого-то слушается. Не смотрит ни на меня, ни на Агату. Не смотрит ни на кого.

– Скажите Валиновской и Гжесю, чтобы они ко мне пришли. По отдельности, не вместе, – говорит.

– Потом тебе отдадут передачу, – говорит Агата. – Там шоколад, кофе, книжки.

Он кивает. Наклоняется к ней, прижимает лицо к ее щеке. Агата касается его лица. Чешет его, а он улыбается, словно именно там у него и свербело.

Эти ласки меня смущают. Я всегда думал, что отцу ласка нужна как хуй в подмышке. Что на самом деле он прекрасно чувствует себя в тюрьме, так как знает, что тут, по крайней мере, он не размякнет, не потеряет формы.

– Идем, господин Гловацкий, – говорит охранник.

Отец неуничтожим, как Терминатор. Он никогда не умрет. Просто однажды встанет на месте, и его придется валить, словно памятник.

– Идем, – повторяет охранник.

Агата отпускает его руку, охранник берет отца под локоть, словно провожает собственную бабушку от стола к креслу, и мы видим, как отец идет по коридору, медленно, тянет ноги, в шлепанцах и носках фротте, как чешет голову и как еще на секунду поворачивается к Агате и смешно машет ей, просто выставляет перед собой раскрытую ладонь. Агата делает то же самое, и я уверен, что это какой-то знак, которого я не понимаю. Как и все здесь. Как и все вокруг.

* * *

Мы, кажется, готовы ко всему. Но прежде всего мы – как видеокассета, поставленная на «стоп». Словно бы что-то движется, но это только дрожание остановленной картинки. Мы все это чувствуем. Нам даже не нужно об этом говорить. Существует лишь момент «сейчас». Даже погода кажется неизменной вот уже месяцы, словно все еще пятнадцатое ноября. Когда кто-то из нас включает телевизор, то там по кругу идут одни и те же новости. И мы делаем одно и то же: ежедневно спускаемся утром на кухню, растираем руки и надеваем свитера (печь успела погаснуть за ночь, а прежде чем снова нагреются калориферы, пройдет немало часов), делаем чай и кофе, потом переливаем их в чашки, чашки берем в руки, чтобы от них согреться, и каждый день ловим себя на том, что смотрим в окно, на одну и ту же точку, я, Гжесь, Юстина, Агата, всматриваемся не пойми во что, чего-то ждем, хоть какого-то знака. Может, у каждого из нас свое представление об этом знаке, но тут мы не уверены до конца. Просто смотрим в окно, каждый отдельно, только что стоим вместе. Порой на кухню спускается Янек или Йоася и спрашивают нас, знаем ли мы, когда папа вернется домой.

Янек говорит, что папа обещал ему отремонтировать какой-то там мотороллер. Не знаю какой, потому что в гараже я никакого мотороллера не видел. Йоася вспоминает, что отец обещал сделать ей туалетный столик.

– Не знаем, – говорит им всегда Агата.

– А когда узнаете? – спрашивают один и вторая.

– Не знаем, котик, правда, если узнаем, то вы тоже сразу узнаете, – повторяет Агата.

– Вы ничего не знаете, – с претензией говорят одна и второй. Агата же всегда кивает. Подходит к детям и крепко обнимает их. Ясек всегда вырывается, Йоася – никогда.

Это было мое первое Рождество дома за много лет. Я редко представлял его себе. Редко, потому что не любил думать о Рождестве и вспоминать эти праздники. Пока мама была жива, они оставались мучительны и неприятны; отец всегда с трудом выдавливал из себя составленную с похмелья речь, едва плюясь фразами, как кусочками костей. Он всегда желал нам сил. Не успехов, не счастья, не здоровья. Сил. Силе, правда, не особо помогали стол с разваренными яствами или нудные, анемичные чуваки, суетящиеся под синтезаторную аранжировку, которые шли на экране с одного и того же купленного на заправке DVD, или носки и дешевые духи под елкой. Этому не помогали и визиты к старшим родственникам, у которых было куда больше разваренной еды. Или первый день праздников, когда отец всегда организовывал у нас обед для гостей, во время которого упивался до предела – а тот каждый год находился все ниже.

Я не был ни на одном Рождестве в Зыборке со времени, когда отсюда уехал. Всегда находилась какая-то причина. Я был болен. Не мог. Торчал. Был на реабилитации. Не было времени. На самом деле со смерти мамы не было никакого смысла.