– Мы не преломили облаток,[116] – говорю я.

– Что? – спрашивает Гжесь.

– Мы не преломили облаток. Все так увлеклись разговорами об отце, что не преломили облаток.

– И правда, – говорит Юстина.

Гжесь смотрит на меня, улыбается, качает головой. Встает, берет со стола вафельку облатки. С улыбкой осматривает ее, дышит на нее, словно на лотерейный билет.

– Ну так разделим.

Собака снова взлаивает, соглашаясь. Юстина встает, подходит к тарелочке, отламывает кусочек облатки.

– Только не желай мне, чтобы я не забывал о семье, – говорю я Гжесю.

– Ты над своими пожеланиями думай, не над моими, – отвечает он. Перекидывает облатку между пальцами, словно игровую карту.

– Я желаю тебе счастья, Гжесь, – говорит Юстина, выставляя вафельку в его сторону.

– То есть не знаешь, что мне желать, – смеется он.

– Немного знаю, – отвечает она, подумав. Они суют свои кусочки облатки в рот и не слишком понимают, что делать дальше. Наклоняются друг к другу, чтобы сейчас же отодвинуться и поцеловать воздух рядом со своими щеками.

– Чтобы у тебя все сложилось, – говорю я. Гжесь заслуживает того, чтобы жить где-то далеко отсюда, в другом месте, которое не будет его раздувать, горбить и нагонять красноту на лицо, он заслуживает хорошей погоды, улыбчивого лица рядом. Это хороший парень. Как кусок стали.

– Это какой-то полуфабрикат, а не желание, – отвечает он. Снова фыркает от смеха.

Некоторое время почесывает голову, наклоняется, почесывает собаку. Снова смотрит на стены зала, на сотни теней, которые начинают танцевать там при каждом нашем жесте. У него взгляд человека, который находится в камере, но там ему вполне удобно. Знает, что никогда уже не выйдет оттуда на свободу.

– Я желаю вам, неважно, что случится, тут вы будете или нет, хотя предпочел бы, чтобы были, потому что с вами – легче… – Он замолкает на миг. Все еще слегка улыбается. Смотрит на меня, на Юстину. Наблюдает за нашей реакцией. Отец часто делал то же самое, но с каменным лицом.

– Ну? – подгоняю я его.

Он вдыхает поглубже. Сжимает ладонь на спинке стула, снова чешет пса, смотрит на пустую рюмку, прикидывая, не выпить ли еще одну. Наконец говорит:

– Желаю вам, чтобы не все было таким херовым. Может – так. Может, таким вот образом. Чтобы было что-то нехеровое. Нехеровое и даже классное. Чтобы не все было похоже на грязь после оттепели, которую, сука, потом и не отстираешь.

– Гжесь, ну, хорошие вещи есть, правда, – Юстина смотрит на него с удивлением.

У Гжеся влажные глаза, но он улыбается, хотя и кисло – как тот, кто понимает, что ему удалась довольно злая шутка.

– Я вас люблю, – говорит он через миг.

– Ну да, – роняю я. Да, он снова нам вкручивает. Вот-вот засмеется и скажет, что просто шутил и что на самом деле он охотно бы нас усыпил, вырезал бы нам почки, продал бы их, а за полученное бабло купил бы еще один «гольф» – лимитированный, лакированный золотом экземпляр. Такое вот у него чувство юмора. Больше того: это принцип его внутренней жизни.

– Ну, я люблю вас, сука, что вы так смотрите? – повторяет он, теперь его голос смят и сломан, что-то пережимает ему горло, шар размером со сливу. Одновременно крутится на месте, не зная, в какую сторону от нас отвернуться.

Юстина улыбается. Гладит его по щеке, но быстро убирает руку.

– Ну, я тоже тебя люблю, братец. – Мы обнимаемся, обхватив друг друга за талию: резко, грубовато и сильно, со стороны наверняка напоминая странную фигуру родом из бразильского джиу-джитсу.

– Ну ладно, тут уже столько сладости, что нас сейчас стошнит, – Гжесь снова садится на стул. Он скован. Только теперь, кажется, хочет сказать всем, что – пошутил. Наливает рюмочку, выпивает. Когда делает это, видно, что у него дрожит рука.

– Пойдем куда-нибудь. Пойдемте на мессу, – говорит Юстина.

– Я останусь дома. Попишу чего-нибудь, – вру я, потому что, естественно, не хочу писать. Со времени последней попытки в тетради появилось несколько пентаграмм, попытка портрета Ежи Урбана [117] и фамилия «Гловацкий», сделанная шрифтом «Металлики».

Я просто не хочу выходить в ночь. Хочу посмотреть на елку. Уговаривать себя, что все нормально. Хватит уже искать проблем на свою голову в темноте, вызывать то, что в ней прячется. Это ведь единственное, что мы делаем с того времени, как сюда приехали.

– Пойдем, – говорит Гжесь. – Будет весело. Помнишь, как мы ходили на мессу по малолетке?

Естественно, помню. Помню выпитую водку и выкуренную травку под церковью, рядом со стеной, помню, как туда сходились все, в том числе и те, что постарше, кто уже успел уехать из Зыборка, раньше меня и моих друзей, помню, как из церкви доносились крики, что, мол, Иисус родился, мы перебрасывались шуточками, обнимались, делая вид, что мы тут извечно и навсегда. Я помню все. Это моя наибольшая проблема. Я помню все, хотя каждый поступок, который я сделал в жизни, был для того, чтобы позабыть.

– После таких признаний? Хочешь остаться дома? – спрашивает Юстина и наливает себе рюмку. Когда делает это, задевает елочные игрушки и в воздухе повисает легкая пластиковая мелодия.

– Это типичный зыборский эмоциональный шантаж, – отвечаю я таким тоном, словно шучу. Потому что, по сути, это и есть шутка.

– Мы тут ничего другого и не делаем, только шантажируем, – смеется Гжесь. – Обычно мы ничего другого и не делаем. Я люблю тебя, Бледный, идиот ты гребаный, – говорит он, подходит и целует меня в голову. Только теперь я чувствую, что он воняет водкой так, словно в ней выкупался.

* * *

Я не знаю, доживем ли мы когда-либо до по-настоящему холодных зим, но эта, пусть анемичная и слабая, не слишком-то плоха; тонкий слой снега и льда скрипит под ногами, мороз легонько щиплет за щеки. Это отрезвляет, якорит в мире. Мы доходим до конца Известковой и дальше идем напрямик, вдоль железнодорожных путей над рекой, в сторону уже неиспользуемого моста, который маячит впереди бесформенным памятником из замороженной, ржавой стали.

Ничего не слышно кроме лая собак, которые дают оглушительный концерт, одна громче другой, словно желая предостеречь рождающегося Иисуса насчет города, в котором он как раз появился.

Это странное место: в Зыборке, однако, рядом с Зыборком, пока идешь, весь город у тебя слева, острова подвешенных в темноте огней, справа, за границей Кусков, растягивается прорезанный пустошами лес. В нем исчезает тонкая вена реки. Если идти вдоль нее, то попадешь на Холм Псов.