Трупак по-настоящему испугался.

– Ты ничего не слышал? – в пятый раз спросил полицейский по ту сторону стола. Я считал эти его вопросы. Помню его до сих пор, каждую подробность. Узкие, чуть раскосые глаза, и усы, черные, с бурыми пятнами от кофе и окурков там, где они опускались к уголкам губ. Никогда позже я его больше не видел.

Я ничего не слышал. Если бы услышал хоть что-то, то побежал бы туда. Если бы туда побежал, то, может, все было бы иначе. Может, хватило бы просто ударить его по затылку той бутылкой.

Но мы сидели не на Психозе, а над озером.

Я не хотел сидеть там, где целовался с Каролиной. Как идиот. Нужно было идти.

Тогда бы мы услышали.

Хватило бы просто сильно ударить его бутылкой по затылку.

Хотя, если бы Дарья кричала, то узнал бы я ее голос?

Нашел бы в себе смелость пойти туда, не зная, что это за девушка?

Смог бы ее защитить?

– Ты знал потерпевшую? – спросил полицейский.

– Кого?

– Убитую.

Если бы мне пришлось ее защищать, полагаю, не существовало ни единой ситуации, в которой я бы не завалил все.

Кто-то в этой комнате повернулся к полицейскому и моим голосом произнес:

– Это была моя девушка, я ее очень любил.

А полицейский широко открыл глаза. И сказал: «Посиди тут». Вышел из комнаты и закрыл дверь.

Я до сих пор помню, что дверь он притворил через несколько мгновений, мои слова так его наэлектризовали, что ему пришлось отступить, и в тот краткий миг я посмотрел в коридор, а коридор посмотрел на меня. В коридоре были все.

Я их помню. Помню, как встал со стула.

В патрульной машине мы еще не знали, в чем дело. Трупак упорно просил, чтобы его не запирали в камере. Никто не хотел нам говорить, что случилось.

А потом я понял, что мы едем мимо Психоза, очень медленно.

Помню это словно сегодня, но, естественно, не в таком порядке.

Если бы помнил все линейно, от точки А до точки Б, до точки Я, как помнишь розарий, то раньше или позже мне пришлось бы себя убить.

– У нас тут еще трое.

И я не видел полицейского, который стоял снаружи, но видел кольцо света и ленту, видел целлофан на земле посредине этого кольца, и видел множество людей вокруг, на холме и возле ленты.

– До утра с этим проваландаемся, – сказал тот в темноте.

– Страшное дело, – сказал тот, что был в машине.

– Страшное дело, – повторил тот в темноте.

Страшное дело.

Ничего не стоит сказать: страшное дело.

– Она ее нашла, – полицейский показал на невысокую фигуру, которая неподвижно стояла на границе света. Когда машина поехала, я узнал в этой фигуре Ольку, девушку Кафеля.

– Кого нашла? – спросил Трупак, но ему никто не ответил.

Всякий человек, который внимательно читает книжки, в какой-то момент своей жизни – примерно к двадцати годам – начинает задумываться, что такое язык.

Интуиция подсказывает, что он является всем – то есть, по сути, ничем.

Есть только аппликация, повешенная над миром, пазл, который на самом-то деле не имеет никакого значения – или, возможно, имеет значение лишь постольку, поскольку он – абсолютная ложь, а человек, обитая в языке, обитает во лжи.

Некоторые перестают об этом думать. Может, стыдятся такого типа размышлений. Соотносят взрослость с размышлением о том, что существует вокруг и что реально, о том, что привычно называется реальностью. Другие бунтуют против собственной мысли и будут верить в язык до самой смерти, до конца жизни, будут верить в него, как верят в Бога (в конце концов, источником самой истовой веры является отказ рассматривать определенные факты). Другие, в свою очередь, становятся языковедами и принимаются впустую и мелочно анализировать. Трактуют эту мысль лишь как исходную точку для того, чтобы выстраивать дальнейшие абстракции. Но эта интеллектуализация совершенно излишня, ведь для того, чтобы она имела хоть какой-то внутренний смысл, ее основой должна быть еще и вера в язык.

Так или иначе, но каждый, кто в своей жизни прочел книжку чуть сложнее какого-нибудь «Арлекина» [119], сталкивался с такого рода чувством.

И это не столько интеллектуальная рефлексия, сколько ЧУВСТВО.

Язык не имеет ни малейшего значения.

Язык – трус. Он обходит все окончательное. Умеет только касаться его. Летать вокруг такого рода вещей, как муха вокруг коровы.

Конечно, язык хорош в назывании вещей. Атомов, озер, яблок. Машин, членов, листьев. Но это – предел его возможностей. Язык, на самом деле, не обладает словами для родителей, которые потеряли ребенка, нет слов для чувства, которое поглощает человека, когда тот узнает, что через минуту умрет, нет соответствующего слова для чувства, которое к нему приходит в восемнадцать, когда он узнает, что твою (а точнее – уже не твою) девушку кто-то изнасиловал, а потом разбил ей —

– Тротуарной плиткой? – спросил тот в машине.

– Ага, – ответил полицейский снаружи.

– Лучше и не смотри.

– Да хватит уже, – вздохнул тот, что был в машине.

Мы ехали в комиссариат половину моей жизни.

Мне казалось, что я целовался с Каролиной двадцать пять лет назад. Костер над озером был лет сто назад или еще раньше, в предыдущей жизни.

Полицейский вернулся и закрыл дверь. Потом были вопросы. Много вопросов.

Кто видел ее последним? Почему я с ней поссорился? Как давно я ее знаю? Кто-то с моим голосом, но не я, кто-то другой, сидящий рядом, давал ответы на все эти вопросы.

Наконец мне сказали: хорошо, ты можешь идти домой.

Я не поехал домой. У меня никогда не было дома. Вместо этого я поехал в город и выбил окно в магазине, тротуарной плиткой, такой же. И меня привезли в комиссариат снова. И сразу отпустили.

Я должен был вернуться домой в одиннадцать, но понял тогда, что дом мой – в брюхах у червей.

В коридоре все еще сидели все прочие. Каждое лицо тянуло вниз. Стекало на пол. Все постарели на десяток лет. Этот коридор населяла почти вся моя прошлая жизнь. Кроме Дарьи. Трупак. Быль. Ярецкий. Кафель. Каська. Олька, которая была такой белой, что казалось, будто она тоже мертва. Все стояли, опершись о стену. С десяток других. Каждый из них был в замке.

Дарью убили и изнасиловали на холме, сказал мне полицейский.

Сперва изнасиловали, потом убили, не наоборот, подчеркнул.

А есть ли какая-то разница, сказал я ему, помню до сих пор, есть ли какая-то разница, что сделали сперва, а что потом, а он ничего не сказал, только посмотрел на меня, словно испугавшись.