– Это был бандит, насколько я могу судить с чужих разговоров, а с бандитами случаются бандитские дела, – сказала я.

Он ничего не ответил.

– Подумайте просто, какая у них причина убить Мацюся? Если сами они обвиняют в этом вашего сына? Если напустили на вас полицейских? Устроили обыск? Мацюсь не действовал против них. Не мешал в их делах. Или нет? Или было иначе?

Он нарисовал еще один круг в воздухе.

– Я тебе сейчас кое-что расскажу, – сказал он, засопел, снова промурлыкал несколько строчек песни.

Кофе был крепкий, как ад, и горький, словно заваривали его на полыни.

– Мацюсь не был дураком. Знал, что бандитская баллада – песня короткая и быстрая. И танцуют под нее гибко и умело, чтобы не сломать ног. Он это знал, но потом Кальт его зачаровал. Как змий. Даже наши женщины не чаруют так, как он чарует, – он снова выдохнул облако дыма.

– Кальт убил Мацюся, а теперь прячет следы? – я все еще не понимала, к чему клонит Тобек.

– У Мацюся была одна особенность. Он ничего не боялся. Это в нем было хорошо, когда нужно было действовать резко, – сказал он.

– У вас сына посадили по несправедливому обвинению, а у меня – тестя, – я, кажется, немного повысила голос, но он только прищурился, словно бы кто-то посветил ему в глаза фонарем.

– И посидят оба. Процессы поведут без спешки. Какие у них доказательства против Томаша, а? Да хрен там они что имеют, а не доказательства. Но ты не бойся. Ты и твой муж – не бойтесь. Томаш – чокнутый. Он все переживет. Такой человек, как он, все переживет. У того ресторана он словно концерт давал. Словно свадьбу вел, – Тобек улыбнулся, словно вспоминая вкус любимой еды.

– Что вы пытаетесь сказать? Что тот человек, Кальт, убил их всех по одному ему известным причинам, а теперь заставляет полицию арестовывать кого попало, использует сфабрикованные улики, чтобы каждое убийство повесить на кого-то другого, на Томаша – Берната, на вашего сына – Мацюся? – я не понимала, чего хочет этот человек.

«Может, есть такой тип людей, – подумала я, – они конкретные и четкие, только когда речь заходит о насилии. А когда атмосфера спокойная, приятельская, они начинают распадаться, утрачивают свою цельность».

– Я еще ничего не пытаюсь сказать. Ты решишь, что думаешь по-настоящему, в конце, – он откинулся на стуле и потянулся. – Видишь ли, Мацюсь был очень важен для всего этого. Ты думаешь, он неважен, а он важен. Может, он здесь вообще самый важный человек, не знаю точно. Он в Зыборке еще пару лет назад был королем жизни. Господином. Когда крали машины, еще до Кальта, то все парни смотрели на него, как на икону. Сын Берната, например, – сказал он.

– Сын Берната был в той банде… Сколько лет назад?

– Десяток-полтора. Не знаю. Смотрел на Мацюся, как на икону. Хорошим вором сын Берната не был. Но делал все, что Мацюсь говорил.

– Например?

– Старый Бернат хорошо сделал, что их от наркотиков вычистил. Они столько этого дерьма нюхали. А это ведь плохо. Это худшее зло. С ума они от этого сходили.

– О чем вы говорите? – Я уже утратила терпение, все тело жгло, так хотелось встать и выйти, не знала, как он на это отреагирует, потому что Тобек явно был человеком, которого выслушивают до конца, что бы он ни говорил. У меня не осталось сил на ребусы. Слишком много дел. Днем у меня была оговоренная встреча с адвокатом. Мы готовили линию защиты. Потом, вместе с Агатой, я договорилась насчет сборов комитета, который за день перед референдумом наконец назвали: СМЕНА ГОДА.

Возвращаясь к машине. Возвращаясь к сейчас. К концу. Я вжимаю ноги в стекло, сильно, на миг боюсь, что оно треснет, у меня болит бок, судорога проходит по правой стороне тела, от этого становится ясно и горячо, машина наполняется солнцем, но я не могу, не имею сил встать. У меня рука в гипсе, перед самым лицом. Гипс воняет. Машина едет быстро, я чувствую это всем телом.

– Все хорошо? – Он спрашивает это раз в тридцатый с того времени, как мы поехали. Я мысленно проклинаю его, но сейчас же извиняюсь перед ним за это. Похоже, это и правда из-за привычки.

Возвращаясь. Снова. В дом Тобека.

После собрания комитета я должна была поехать с Агатой в пекарню, взять хлеб и пирожные, которые остались после праздников, и отвезти их людям из Колонии. А потом мы должны были приготовить передачу для Томаша, и поехать с детьми по магазинам, и приготовить обед на завтра.

– О чем вы говорите? Я и правда вас не понимаю, – сказала я.

– О проклятии, – ответил он.

– О проклятии.

Он накручивал меня на палец, словно я была ниткой. Ждал, пока порвусь. К тому же, я не могла двинуться с места, он пришпиливал меня к стулу одним взглядом. Когда бы не эти глаза, подумала я, что бы за распутным сукиным сыном он был. Но в них виделось нечто иное, что-то необычное, и оно не позволяло так думать.

– Мацюсь был у меня. Я последним его видел. Ну, почти последним, еще были те, кто его похитили, те тоже его видели, – сказал он через миг.

Я кивнула в знак того, что слушаю, а он только рассмеялся, и так знал, что я слушаю.

– Он был у меня. Бледный от страха. Белый как стена. Я говорил, что он не боялся, но тогда он – боялся. Ой, да еще как. Боялся, словно должен был умереть четыре раза. Небритый, грязный, вонючий, прятался, будто пес, по мотелям, в подворотнях. Он уже не был королем жизни. Больше походил на нищего, только деньги у него были спрятаны в карманах. Умолял меня, на коленях, буквально на коленях стоял и меня за штаны хватал, и стонал, и говорил: Тобек, только ты у меня и есть, больше никого. Чуть не ссался тогда, весь был такой вот просьбой.

– То есть его брат прав. Что первое его исчезновение было спланированным.

– Да, когда Бернат исчез, Мацюсь понял, что тоже должен исчезнуть. Это было сперва притворно, и только брат знал, – кивнул он.

– Чего он боялся?

– Боялся справедливости, как и все. Справедливость – это словно на крышу вылезть и сбросить вниз кирпич, на улицу, не глядя, куда упадет. Вот что-то такое, да. Именно это и есть справедливость. Страшная вещь.

– Справедливость за что? – спросила я.

В глазах его внезапно что-то сузилось, треснуло, радужка словно чуть изменила цвет. Я боялась, что в этот момент он менял свое решение.

– За то, что они годы назад сделали. Он, молодой Бернат и еще один.

– Какой еще один? – спросила я. Тобек покачал головой, но уже по этому одному покачиванию головы я вдруг научилась его читать. Я поняла, когда он молчит, когда врет, а когда говорит правду. В этом единственном движении было нечто, ломавшее шифр. Я улыбнулась, он тоже улыбнулся мне, подумал, что это просто улыбка.

– Не знаю. Не знаю, кто еще. Но я спросил его, что такого он сделал. Он долго не хотел говорить. Отвечал только – помоги мне, помоги, скулил, словно пес, я его пнул даже, сказал: не веди себя как собака, потому что собак пинают. Сказал ему: говори или сваливай. И он сказал. Сказал, что они сделали, а я ему тогда ответил, чтобы он шел к черту. Я его выгнал. Я не мог на него больше смотреть. Сказал, мол, иди к Кальту, иди к нему, это не для меня дела, я уже с тобой никаких дел не имею, и ты со мной не имей.