впоследствии в интимных беседах, как записывают современники, члены Правительства признавались, что они «вовсе не ожидали, что революция так далеко зайдет». «Она опередила их планы и скомкала их, – записывает ген. Куропаткин беседу с кн. Львовым 25 апреля, – они стали щепками, носящимися по произволу революционной волны». Действительность была не так уж далека от безвыходного положения, характеристику которого давали последние слова премьера. Жизнь довольно властно предъявляла свои требования, и Правительство оказывалось вынужденным идти на уступки – творить не свою программу, а следовать за стихией. Оно попадало между молотом и наковальней – между требованиями подлинной уже «цензовой общественности», маложертвенной и довольно эгоистично и с напором отстаивавшей свои имущественные интересы, и требованиями революционной демократии, защищавшей реальные, а подчас и эфемерные интересы трудовых классов – эфемерные потому, что революция, как впоследствии выразился один из лидеров «революционной демократии», «инерцией собственного движения была увлечена за пределы реальных возможностей» (Чернов). Эту «инерцию собственного движения» проще назвать демагогией, ибо все безоговорочные ссылки на «железную логику развития революции», которую наподобие «лавины, пришедшей в движение, никакие силы человеческие не могут остановить» (Троцкий), являются попытками или запоздалого самооправдания, или безответственного политиканства. Достаточно ярко выразил закон «инерции» на мартовском Совещании Совета уфимский делегат большевик Эльцин, не оторвавшийся еще тогда от общего социалистического русла и возражавший «дорогому нам всем меньшевику Церетели»; этот враг «государственного анархизма» линию поведения революционной демократии определял так: «Она должна заключаться в том, чтобы выше и выше поднимать революционную волну, чтобы не дать ей возможности снизиться, ибо… если эта волна снизится, то… останется отмель, и на этой отмели останемся мы… а Временное правительство будет в русле реки, и тогда нам несдобровать».

Мы не знаем, сумело ли бы правительство иного состава – правительство, рожденное на почве большей или меньшей договоренности о войне и социальной программе-минимум, которую надлежало осуществить в «переходное время» – до Учр. собрания469, преодолеть многообразную стихийную «лавину»; оно встретило бы к тому же большее противодействие со стороны тех классов, которые, в общем, поддерживали политику власти «цензовой общественности». Вокруг такого неизбежно коалиционного правительства могла бы создаться если не однородная правительственная пария, то объединение партийных группировок, связанное как бы круговой порукой, – оно давало бы правительству бо́льшую базу, чем легко улетучивающиеся настроения «медового месяца». Такое правительство могло бы действовать смелее и решительнее, и ему легче было бы противостоять демагогии. Если договор был немыслим в момент, когда нужно было немедленно действовать, то ход революции неизбежно предоставлялся игре случайностей. Временному правительству первого состава побороть стихию органически было не под силу. Уже 2-го Гиппиус записала свои «сомнения насчет будущего» – ее сомнения аналогичны тем, которые высказывал Кривошеин: «Революционный кабинет не содержит в себе ни одного революционера, кроме Керенского…» «Я абсолютно не представляю себе, во что превратится его (Милюкова) ум в атмосфере революции. Как он будет шагать на этой горящей, ему ненавистной почве… Тут нужен громадный такт; откуда – если он в несвойственной ему среде будет вертеться?» Психология, отмеченная беллетристом-наблюдателем, в гораздо большей степени влияла на неустойчивую политику власти, нежели отсутствие того волевого импульса, которое так часто находят в действиях Временного правительства470. Решительнее других выразил это мнение вышедший из состава Правительства и мечтавший о крутых контрмерах для борьбы с революцией Гучков; он определял характер правительства словом «слякоть». (Запись Куропаткина 14 мая.) Некоторое исключение Гучков делал для Милюкова… Суть же была не в «интеллигентском прекраснодушии», а в том, что Правительство усваивало декларативный «язык революции», т.е. в некоторой степени дух времени, но не ее сущность. Отсюда рождалось впечатление, что Правительство является лишь «пленником революции», как выразился один из ораторов большевистской конференции в конце марта.

2. Восьмичасовой рабочий день

Конечно, неверно утверждение Керенского в третьей его книге, предназначенной для иностранцев (L’expйrience), что социальному творчеству Временного правительства была положена преграда той клятвой, которую члены Правительства вынуждены были дать – не осуществлять никаких реформ, касающихся основных государственных вопросов: такой клятвы члены Правительства не давали, и во всяком случае, она не воспрепятствовала почти в первые дни декларативно провозгласить, по тактическим соображениям, независимость Польши471. Следует признать, что огромной препоной для социальных экспериментов являлась война с ее напряженными экономическими требованиями. Сама по себе война психологически могла содействовать восприятию тех социально-экономических заданий, которые ставили социалистические партии. Весь мир в той или иной степени переходил к планомерному государственному вмешательству в народное хозяйство. Даже дореволюционное «царское» правительство в России вынуждено было робко вступить на путь регулирования и контроля производства. Но революция, символизировавшая собою хирургическую операцию над общественным организмом, грозила зарезать ту курицу, которая несла во время войны, по выражению Шингарева, «золотые яйца». В этой несовместимости революции с войной и крылась причина подлинной трагедии России – трагедии, из которой без потрясений, при растущем экономическом кризисе, найти выход было чрезвычайно трудно.

Иллюстрацией к сказанному представляется история вопроса о восьмичасовом рабочем дне, стихийно выдвинувшегося в Петербурге в первые же дни и отнюдь не по инициативе Совета – скорее даже «вопреки директивам» центра. Вопрос возник в связи с вынесенной по докладу Чхеидзе 1170 голосами против 30 резолюцией Совета 5 марта по поводу прекращения политической стачки. Указывая, что «первый решительный натиск восставшего народа на старый порядок увенчался успехом и в достаточной степени обеспечил позицию рабочего класса в его революционной борьбе», Совет признал «возможным ныне же приступить к возобновлению работ в петроградском районе с тем, чтобы по первому сигналу вновь прекратить начатые работы». Возобновление работ – мотивировал Совет – «представляется желательным ввиду того, что продолжение забастовок грозит в сильнейшей степени расстроить уже подорванные старым режимом продовольственные силы страны». «В целях закрепления завоеванных позиций и достижения дальнейших завоеваний» Совет «одновременно с возобновлением работ» призывал к «немедленному созданию и укреплению рабочих организаций всех видов, как опорных пунктов для дальнейшей революционной борьбы до полной ликвидации старого режима и за классовые идеалы пролетариата». Вместе с тем Совет объявлял, что он приступает к «разработке программы экономических требований, которые будут предъявлены предпринимателям (и правительству) от имени рабочего класса». В последующем обращении к рабочим, в связи с происходившими «недоразумениями и конфликтами», Совет 9 марта отмечал, что «за небольшими исключениями рабочий класс столицы проявил поразительную дисциплину, вернувшись к станкам с такой же