Советов. В ней на тяжеловатом официальном языке говорилось: «…в обстановке войны и революции пролетариат… должен особенно строго взвешивать фактическое соотношение материалов и общественных сил труда и капитала, определяемое главным образом состоянием промышленности и степенью организованности рабочего класса, памятуя, что теперь больше, чем когда-либо, экономическая борьба приобретает характер борьбы политической, при которой важную роль играет отношение к требованиям пролетариата остальных классов населения, заинтересованных в укреплении нового строя». Демагогические призывы находили отзвук в массе в силу не только примитивной психологии «неимущих». «Легенда» относительно астрономический прибыли промышленности, работавшей на оборону страны, крепко укоренилась в общественном сознании – об этой «сверхприбыли» не раз с ораторской трибуны старой Государственной Думы говорили депутаты даже не левых фракций, а правых и умеренных, входивших в прогрессивный блок483. Допустим, что довоенное процветание промышленности и ее искусственная взвинченность в первый период войны были уже в безвозвратном прошлом, что эти прибыли истощились в дни изнурительной и затяжной мировой катастрофы, и что промышленность – как доказывают некоторые экономисты – вошла в революционную полосу расстроенной и ослабленной – побороть укоренившуюся психологию нельзя было отвлеченным, научным анализом, тем более что сведения о «колоссальных военных барышах» отдельных промышленных и банковских предприятий продолжали появляться на столбцах периодической печати и на устах авторитетных деятелей революции, не вызывая опровержений. Даже такой спокойный и по существу умеренный орган печати, как московские «Русские Ведомости», несколько позже, в связи с августовским торгово-промышленным съездом, негодовал на то, что съезд «совершенно закрыл глаза на вакханалию наживы». В годы войны неслыханные барыши (50—71 %) 15—16 годов – признавала газета – «внесли заразу в народные массы». «Чудовищность» требований повышения заработной платы в революционное время все же была относительна, как ни далека была жизнь от тезы, что «смысл русской революции» заключался в том, что «пролетариат выступил на защиту русского народного хозяйства, разрушенного войной» (Покровский). Когда мемуаристы говорят о требованиях прибавок в 200—300 % и более («утверждения эти безоговорочно переходят на страницы общих исторических изысканий), они обычно не добавляют, что эти прибавки рассчитывались по довоенной шкале: поправка на систематическое падение ценности рубля во время революции сводит эту «чудовищность» к прозаической конкретности – данные статистики как будто объективно устанавливают, что рост заработной платы в общем продолжал отставать от цен на продукты питания484. Ненормальность положения, когда заработную плату приходилось выплачивать в счет основного капитала предприятия, как неоднократно указывали представители промышленников в совещаниях, созываемых впоследствии министерством торговли и промышленности, приводила к требованиям повышения государством цены на фабрикаты, производимые на оборону: уступки промышленников рабочим – говорил Некрасов на Московском Государственном Совещании – фактически перекладывались на государство. Последнее обращалось к главному своему ресурсу – выпуску бумажных денег.

Выход из заколдованного круга мог быть найден только в определенной экономической политике, которой не было у Временного правительства, загипнотизированного концепцией рисовавшегося в отдалении вершителя судеб – Учредительного собрания… Только противопоставив такую определенную программу для переходного времени, можно было свести на землю социалистические «утопии».

3. Земля – народу

В параллель к постановке вопроса о нормировке трудового дня можно привести иллюстрацию из области недостаточно отчетливой земельной политики Временного правительства, расширявшей рамки местного революционного правотворчества и свидетельствовавшей, что у Правительства не было конкретного плана аграрных мероприятий временного характера для переходного периода. В этой области положение Правительства «цензовой общественности», конечно, было особенно трудно, так как надлежало примирить не только диаметрально противоположные интересы, но и в корень расходящиеся принципы485. При отсутствии единого общественного мнения не могло быть и той самопроизвольно рождающейся директивы, которую впоследствии Временное правительство в декларации, подводившей итоги его двухмесячной деятельности, называло «волею народа».

В марте деревня не подавала еще громко своего голоса. Молчала ли деревня потому, что оставшиеся в ней «старики, больные и женщины» встретили спокойно (таково было мнение, например, кирсановского съезда земельных собственников) революцию, – обезлюдение деревни Чернов считает основным мотивом молчания деревни; молчала ли потому, что просто «еще снег не сошел с земли» (мнение составителей социалистической «Хроники»); молчала ли потому, что плохо была осведомлена о перевороте и относилась к нему в первый момент недоверчиво (уполномоченные Временного Комитета в своих донесениях отмечали случаи – и не в каких-нибудь глухих углах обширной страны, – когда в деревне, продолжавшей жить с представителями старой власти, урядниками и становыми, не знали о происшедших событиях еще в конце марта и боялись, что все может «повернуться на старое»; донесения думских уполномоченных подтверждают многочисленные изданные крестьянские воспоминания). Газетные корреспонденции того времени отметят нам даже такие удивительные факты в центре России, как распространенное среди мужиков Дмитровского уезда Московской губ. убеждение, что приказ «убрать урядников» и дать народу «свободу» пришел не иначе, как от «царя-батюшки» («Вл. Народа»). Так или иначе, анархия и двоевластие на местах не могли грозить большими осложнениями, и Правительство могло укрыться на первых порах за формулу ожидания Учредительного собрания.

Спокойствие в деревне нарушила волна дезертиров, пришедших с фронта и подчас – отмечает отчет Временного Комитета – сыгравших роль первых осведомителей о происшедшем перевороте. Военный министр в обращении к «дезертирам» 7 апреля объяснял эту утечку с фронта «распространением… в армии преступных воззваний о предстоящем теперь же переделе земли, причем участниками его явятся будто бы лишь те, кто будет находиться к этому времени внутри страны». Создавалась недвусмысленная опасность, что молва о земле может сорвать фронт, и министр земледелия спешил опровергнуть циркулирующие слухи «о предстоящей в ближайшее время крупной земельной реформе вплоть до конфискации частновладельческих земель». По существу Правительство ничего не говорило – его воззвание по «первейшему» по своему значению земельному вопросу 17 марта справедливо может быть отнесено к разряду скорее нравоучительных произведений на тему о том, что «насилие и грабеж самое дурное и опасное средство в области экономических отношений». «Заветная мечта многих поколений всего земледельческого населения страны» не может быть проведена в жизнь путем каких-либо захватов. Принятие закона о земле народными представителями невозможно без «серьезной подготовительной работы», выполнить которую Правительство «признает своим неотложным долгом».

Впрочем, были приняты две решительные меры: 12 марта были переданы в казну земли Кабинета отрекшегося Императора и 16-го конфискованы удельные имущества. Оба правительственных постановления, если и признать, что тактически они были необходимы, нарушали логику,