Шрифт:
Закладка:
Какой же вывод можно сделать из оценки «странного», по выражению дневника Гиппиус, факта существования «рядом с Временным правительством двухтысячной толпы властного и буйного перманентного митинга», именуемого Советом Р. и С. Д. (численность его в конце марта дошла почти до 3 тыс.)? Только тот, что «никакого замечательного своеобразия нашей революции», создавшей принципиальное «двоевластие», в сущности не было. Пусть на практике было даже «двое безвластие», как иронически охарактеризовал положение Троцкий в петроградском совете 21 мая при обсуждении дилеммы «отложения» Кронштадта от России. Речь идет о «конституционном механизме», о принципиальном захвате государственных функций в целях построения «нового государства», теоретиком которого явился Ленин. Для него было почти естественно выхватить из жизни одно явление и представить его в виде предпосылки к своим позаимствованным из чужого арсенала схемам456. Своеобразие русской революции заключалось в том, что рядом с «правительством буржуазии» с самых первых дней имелось «еще слабое, зачаточное, но все-таки несомненно существующее на деле и растущее другое правительство» (статья о двоевластии в «Правде» 9 апреля).
* * *История советов в процессе революции пошла не совсем по тому пути, который ей предсказывал организационный доклад на Совещании Советов еще до приезда вождя большевизма в Россию. «Левые интеллигенты», «всунувшиеся» в революционную атмосферу «митинга-совета» и, по записи Гиппиус, могшие только «смягчить», но не «вести», в действительности планомерно, систематически и демагогически прививали (нельзя забывать, что Совет на 2/3 своего состава был солдатский) политически еще аморфной толпе457 идеологию классовой борьбы под флагом советов за политический приоритет, за переустройство общественного уклада на новых социальных началах в духе традиционной программы «рабочей партии». Логичность богдановского построения грубо была нарушена тем, что на знамени Исп. Ком. в Петербурге в день празднования «1 мая» был начерчен только лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» (решение было принято 18 голосами против 14).
То, что намечалось и выявлялось позднее в сознании современников, переносилось в первоначальный период революции – его Милюков в «России на переломе» назвал «переходным» и отрицал в нем наличие тех признаков, которыми определяется двоевластие: «в первое время этого двоевластия еще не было». То же утверждал Милюков-политик и в 17 году на партийном собрании в Москве 8 апреля. В унисон с ним звучал тогда голос его антагониста во Врем. правительстве Керенского. Последний говорил 12 апреля делегатам армии, что между правительством и Советом полное единение в задачах и целях и имеется лишь некоторое расхождение в тактических вопросах458. Даже антипод «революционной демократии» подлинный представитель «цензовой общественности» Гучков, и тот, объезжая в середине марта в качестве военного министра фронт, принимая депутации от разного рода воинских частей, «неизменно громко заявлял, – как утверждает ген. Врангель, – что правительство ни в какой помощи не нуждается, что никакого двоевластия нет, что работа Правительства и Совета Р. и С. Д. происходит в полном единении»459.
Можно, конечно, предположить, что подобные заявления современников вовне следует отнести в большей степени к вынужденной обстоятельствами тактике. Ведь тот же Гучков почти одновременно писал Алексееву (9 марта), характеризуя «действительное положение дел»: «Временное правительство не располагает никакой реальной властью и его распоряжения осуществляются лишь в тех размерах, как допускает Совет Р. и С. Д., который располагает важнейшими элементами реальной власти, так как войска, железные дороги, почта и телеграф в его руках. Можно прямо сказать, что Врем. правительство существует, лишь пока это допускает Совет Р. и С. Д.». Письмо это часто цитируется, хотя гипербола, в нем заключающаяся, выступает со слишком большой очевидностью, если принять во внимание дату письма. Можно было бы допустить большую или меньшую объективность такой оценки со стороны раздраженного пессимизма военного министра, вынужденного выйти из состава правительства в конце апреля. Но через шесть дней после акта 3 марта, в момент, когда военное ведомство приступило к радикальной чистке командного состава и реформе армии?! Накануне Гучков, в качестве политического деятеля, на торжественном заседании центральных торгово-промышленных организаций, где чествовали министров из промышленной среды, славословил до известной степени революцию и говорил о прочности позиции правительства – «никакие заговорщики мира не смогут нас сбить с нее». «Мы можем, – утверждал оратор, – не оглядываясь направо и налево, начать опять ту нормальную работу во всех областях нашей народной жизни, без которой этот переворот не имеет смысла». Гучков был слишком большой «политик», и трудно учесть, в какой момент он был искренен, – вероятно, никогда в полной мере. Его органическая враждебность не только к «революционной стихии», но и к «революционной демократии», очевидна. Но ведь именно внешние выявления представителей революционного правительства, а не их внутренние переживания определяли психологию момента и, что еще важнее, повседневную тактику правительства. Формула, данная впоследствии Гучковым на Государ. Совещании в Москве, – «власть принадлежала безответственным людям, а вся ответственность – людям безвластным» – не может быть признана верно передающей действительность.
* * *Бытовое двоевластие, которое Ленин принял за базу и за жизненный аргумент в пользу своего построения, конечно, создалось с первого дня. Мы уже видели отчасти, как «стихийным ходом событий» расширялись функции петроградского Совета и рождалось его вмешательство в сферу государственного управления. В первые дни – дни революционного хаоса – это было почти естественно и, быть может, неизбежно. Хаос несколько затянулся, и, вероятно, ни министр юстиции, ни члены Исп. Ком. не могли бы объяснить, почему комендант (?!) Таврического дворца 20 апреля производил обыски и конфисковал бумаги на квартире известных деятелей Союза русского народа Дубровина и Полубояриновой. Столь же вероятно, что никто в Исп. Ком. не помышлял о двоевластии, когда в этом учреждении принимались меры, ограничивавшие свободу печати, которая была объявлена в правительственных декларациях в соответствии с требованиями демократии. Очевидно, в силу фактического влияния Совета на типографских рабочих Исп. Ком. была введена разрешительная система для газет – разрешение выходить означало наряд на типографию (всеобщая забастовка революционных дней формально еще не окончилась).
