Поэтому я промолчала и осталась стоять за деревом. Но про себя отметила, как уверенно прозвучал голос мужа – уверенно и решительно.

Он зашагал дальше, и я вышла из-за дерева и последовала за ним, держась теперь на некотором отдалении. Наконец он поравнялся с одним из последних домов в этом квартале, старомодным зданием под номером 27, смутно похожим на наш собственный дом, огляделся, поднялся по каменным ступеням и постучал в дверь, соблюдая особый ритм: тук, тук, тук-тук, тук, тук, тук, тук, тук, тук-тук. В двери открылось маленькое окошко, и лицо мужа попало в прямоугольник света. Должно быть, его о чем-то спросили, потому что он что-то сказал в ответ, хоть я и не расслышала, что именно; потом окно захлопнулось, а дверь приоткрылась, чтобы муж мог проскользнуть внутрь. “Ты что-то сегодня поздно”, – донесся до меня мужской голос, и дверь снова закрылась.

Я осталась на улице одна. Я стояла перед домом, глядя на него снизу вверх. Снаружи он казался пустым. Окна не горели, изнутри не слышалось ни звука. Подождав минут пять, я поднялась по ступенькам, прижалась ухом к двери, покрытой облупившейся черной краской, и прислушалась. Ничего. Как будто мой муж не вошел внутрь, а исчез в другом измерении.

Только на следующий день, оказавшись в знакомых стенах лаборатории, я осознала, как рисковала вчера вечером. А если бы муж меня увидел? А если бы кто-то заметил, как я иду за ним, и заподозрил меня в незаконной деятельности?

Но потом мне пришлось напомнить себе, что муж меня не видел. Никто меня не видел. И если бы даже меня случайно обнаружила какая-нибудь Муха, патрулировавшая этот район, я бы просто объяснила полицейским, что несу мужу очки, которые он забыл дома, когда вечером выходил на прогулку.

Вернувшись в квартиру, я легла рано, а когда пришел муж, притворилась спящей. Я оставила ему записку в ванной, в которой сообщала, что все починили, и слышала, как он отодвинул шторку, чтобы осмотреть душ. Я не знала, действительно ли он вернулся раньше обычного, потому что в спальне не было часов. Зато я точно знала, что он думал, что я сплю, потому что старался не шуметь и переодевался в темноте.

На другой день у меня толком не получалось сосредоточиться, и я не сразу заметила, что в лаборатории что-то не так. Только когда я пришла к кандидатам со свежей партией мизинчиков, стало понятно, почему сегодня в их отсеке стоит такая тишина: все надели наушники и слушали радио.

В лаборатории два радиоприемника. Один – обычный, какие есть у всех. А вот вещание второго распространяется только на официально утвержденный список научных институтов по всему миру, чтобы ученые могли делиться полученными в ходе исследований результатами, читать лекции и обмениваться новостями. Разумеется, обычно они публикуют свои выводы в статьях, доступ к которым на компьютерах с высокой степенью защиты могут получить только аккредитованные ученые. Но срочные известия сообщают по этому радио, накладывая поверх голоса диктора шумовую завесу; это означает, что без специальных наушников, которые ее глушат, слышен только бессмысленный набор разных звуков, вроде стрекотания сверчков или треска костра. Каждому, кто имеет разрешение прослушивать трансляции, выдается последовательность цифр, которую нужно предварительно ввести, чтобы получить доступ к передаче, и каждая такая последовательность присваивается пользователю индивидуально, поэтому правительство может в любое время отслеживать тех, кто слушает секретную информацию. Наушники тоже активируются только после введения кода, и вечером, перед тем как уйти из лаборатории, ученые убирают свою технику в сейф, который представляет собой ряд небольших ящичков, а чтобы открыть такой ящичек, требуется еще один код.

Все молчали и, сосредоточенно нахмурившись, слушали радио. Я поставила поднос с новыми мизинчиками в чашках Петри на край стойки, и один из кандидатов нетерпеливо замахал рукой, чтобы я уходила; остальные даже не подняли глаз от блокнотов, в которых они что-то записывали, то прерываясь, чтобы послушать дальше, то возвращаясь к своим заметкам.

Я вернулась с мышами к себе и стала наблюдать за учеными через окно. Вся лаборатория замерла. Даже доктор Уэсли, который заперся в кабинете, слушал, хмуро уставившись в свой компьютер.

Минут через двадцать трансляция, по-видимому, закончилась, потому что все сняли наушники и поспешили в кабинет доктора Уэсли – даже кандидаты, которых обычно на такие совещания не допускали. Увидев, что они выключили радио, я пошла в их отсек и начала переставлять пустые чашки Петри на поднос, хотя это и не входило в мои обязанности. И тут я услышала, как один из кандидатов спросил другого: “Думаешь, правда?”, а тот ответил: “Блядь, надеюсь, что нет”.

Потом они ушли в кабинет, и больше я ничего не слышала. Но я видела, как доктор Уэсли что-то говорил, а остальные с мрачным видом кивали. Тогда я испугалась, потому что обычно, когда случалось что-то плохое – например, когда обнаруживался новый вирус, – ученые были не испуганные, а взбудораженные.

Но на этот раз у них были встревоженные и серьезные лица, и когда по дороге в туалет во время перерыва я проходила мимо других лабораторий на нашем этаже, там тоже никого не было видно, кроме технических сотрудников, которые, как всегда, ходили туда-сюда, прибирались и подготавливали рабочее пространство, потому что ученые собрались в кабинетах старших исследователей и обсуждали что-то за закрытыми дверями.

Я ждала и ждала, но все по-прежнему оставались в кабинете доктора Уэсли и разговаривали. Стекло было звуконепроницаемое, и я ничего не слышала. Я уже опаздывала на шаттл, поэтому написала записку доктору Моргану, объяснив, что ухожу, и положила ее ему на стол на случай, если он будет меня искать.

Мне понадобилась еще неделя, чтобы в общих чертах понять, что именно передавали по радио, и эти дни были очень странными. Обычно мне удается выяснить нужную информацию довольно быстро. Научным сотрудникам не рекомендуется сплетничать и обсуждать работу вслух, но они все равно это делают, хотя и шепотом. Их неосторожность мне выгодна – как и то, что они почти никогда меня не замечают. Иногда это меня расстраивает, но чаще всего бывает очень кстати.

Просто слушая внимательно, я узнала множество вещей. Например, я узнала, что остров Рузвельт на Ист-Ривер был одним из первых центров перемещения в городе во время пандемии 50 года, потом стал лагерем для заключенных, а когда там развелись крысы – разносчики инфекции, правительство перенесло этот лагерь