Аль-Хайи предстояла нелегкая задача: сделать так, чтобы имя Его вновь вспомнили все живущие, а с губ оно срывалось с первозданным трепетом; дабы самые ярые фанатики прочих божков отвернулись от своих идолов и воздали молитвы истинным повелителям этого мира. На самом деле, Аль-Хайи и сам с трудом понимал, что именно он должен сделать и какое событие обязан приблизить, но нутром чувствовал, что роковой час делается все ближе. Тот миг, когда нити небытия порвутся, барьер лопнет, Древние очнутся от своего вечного незабытья и наступит новое время – час настоящих демиургов, которые, конечно же, возведут своего самого верного адепта до собственного ранга. Об этом ему сообщали записи, и это же ему нашептывали собственные сны, что каждую ночь показывали Аль-Хайи его возвышение. О, и как же сладостны были это видения…

Но до этого еще есть время, и торопиться не стоит. Поспеши он и ошибись хоть в слове, переведи или пойми неправильно лишь один символ – и труд всей его жизни может обернуться крахом, а у Аль-Хайи нет в запасе лишней тысячи лет, чтобы повторить попытку. Пока что нет… Ну, а сейчас можно предаться куда более простым, но не менее занятным опытам. Найдя, наконец, нужные слова, Аль-Хайи засучил рукава, взял полую бронзовую трубку, достал небольшой острый нож и ступил к столу. Судя по всему, бродяга уже начал отходить от зелья, так как теперь он не в понимании таращился на Абдумаша – а точнее на инструменты в его руках, раззявив беззубый рот.

Ночь обещала быть долгой.

Во всяком случае, для одного из них.

***

Я – Лоренс II из семьи Фабио, единственный живой отпрыск сего рода, сейчас пишу эти строки, находясь в самом центре военного лагеря, который уже завтра утром снимется и отправится в путь, дабы дать, наверное, самый важный бой для всех нас – и не только для тех, кто не побоялся бросить вызов иноземцам, но и для прочих, кто ждет нас дома; а быть может, и для многих наших поколений. Хоть воины и рвутся в бой, но все же настроение средь войска царит тревожное; всякий знает, что судьбы тысяч решит завтрашний день, который для многих может стать последним; но кто вечером будет праздновать победу – мы или визрийцы – решат лишь Боги, Отец и Матерь наши.

Возможно, только нависшая над всеми нами тень заставила меня взять в руки перо, дабы исповедоваться пергаменту, ведь еще не так давно я думал, что унесу этот секрет в могилу… Однако я узнал то, что вмиг перевернуло мою жизнь и, признаться, счастлив снять с себя сию ношу. Тайна эта слишком давно тяжким грузом томит мое сердце, и я рад поделиться с ней, хотя бы с самим собой; в конце концов, все мы когда-то предстанем перед ликами божьими и сделать это лучше с чистой совестью.

Давным-давно, потеряв свою горячо любимую Эрин, солнечный свет всей моей жизни, а с нею и моего первенца, коего я увидел лишь на миг, я понял, что раз и навсегда лишился того, без чего вся жизнь лишь пустой звук – любви. Что дело мне до всех моих земель, коль по ним не ступит мой сын? К чему мне все мирские радости, если нет той, с кем я могу их делить? Внутри меня точно образовалась огромная дыра, которую я пытался заполнить, как мог – охотой, пирами, турнирами и искусством… Но все было тщетно. До одного дня.

Я странствовал с несколькими верными, скрывая свое настоящее имя – в последние годы я особенно полюбил тишину и одиночество, коих мне так не хватало при дворе – и проезжали мы вблизи Соронье, как прямо под копыта моего коня выскочил заяц. Не успел я моргнуть и глазом, как оказался на земле, с ужасающей болью, пронзившей руку, которая изогнулась так, что казалось, вот-вот сломается, точно веточка.

Не мешкая, меня отвезли в ближайший монастырь – и хоть в нем не было ни одной Посвященной, но монахини оказались столь умелыми, что уже к концу четвертого дня мне значительно полегчало, и я даже мог привстать с кровати, не боясь потерять сознание от любого неловкого движения. А уж когда я увидел ее, принесшую сестрам свежих яиц... Надайн... ее звали Надайн... Моя жизнь разделилась на до, и после; точно луч свет задребезжал в небе после годовой ночи. Я ночами напролет пробовал это имя на вкус, точно мед, катал во рту и произносил шепотом в подушку...

Я решился заговорить с ней лишь спустя три дня – король! боится простой крестьянки! – и, признаюсь, произнес я такую нелепицу, что готов был тотчас вскочить на коня и не глядя умчаться на край земли. Однако она лишь рассмеялась, запрокинув голову – и смех этот был отнюдь не тот, что обычно сопровождал громкий конфуз, а скорее ласковая усмешка над дружеской шуткой. И с тех пор я пропал. Не менее месяца я гостил в монастыре, хоть рука моя почти и зажила – я специально придумывал фантомные боли и мнимые симптомы, дабы хотя бы еще день провести в компании Надайны, прогуливаясь с ней под зелеными кронами или же просто наблюдая, как она сидит прямо на траве, вышивая и напевая какую-то песню. Встречи наши были редкостью, но ждал я их точно дитя ярмарку – а в одну ночь ее рука вдругслучайно коснулась моей... когда мы, наконец, устали, мне надоело носить маску, и я как на духу раскрыл ей свое истинное имя.

Признаться, долго она не могла мне поверить, а после попыталась сбежать в ночь, точно боясь, что сделала что-то не так – прямо в исподнем, не накинув даже блузу. Но я сумел поймать ее у двери, закрыть собой и собрать губами все слезы, прыснувшие из ее глубоких глаз – не то от радости, не то от удивления… Но, в конце концов, мне пришлось покинуть монастырь. Конечно же, Надайна осталась при нем; как бы я мог привести во дворец безродную девушку – пускай и самую прекрасную на свете! – и объявить ее своей суженой? Мы оба это понимали – и старательно опускали это разговор весь тот срок, что провели вместе. И уже когда монастырь остался далеко позади, я оглянулся – и увидал маленькую фигурку, которая на прощание взмахнула своим бирюзовым платком. Тот день был последний, когда я видел Надайну, но долго, долго я еще думал – что же я за король, если не могу быть с той, которую люблю?..

Года проходили один за другим – я вновь погрузился в дворцовые дела и даже понемногу начал почувствовать вкус жизни, точно поцелуй одной девушки стал чудотворным бальзамом, который смог залечить не закрывающуюся годами рану. Но вот как-то ночью один из моих верных принес весть, что у меня, оказывается, уже одиннадцатый год как растет сын, названный Этьеном. Сын! Наследник! Я не знаю, почему Надайна скрывала нашего ребенка; пошли она хоть весточку, одно лишь ее слово – и я бы повелел забрать их обоих во дворец, а коли была нужда, перевез бы его к ним. Я уже было бросился в дорогу, дабы увидеть и обнять того, в чьих жилах течет кровь Фабио, но и без того натянутые отношения с Визрийской империей лопнули, точно леска, и на очередном совете мы приняли тяжелое, но единственно верное решение – война.

Я думал отыскать своего отпрыска после победы – вначале мне еще казалось, что еще до Проводов мы успеем сокрушить недругов и вернуться домой с гордо поднятыми знаменами, но теперь даже и не знаю, соблаговолит ли мне судьба; однако Этьен – единственный, кто должен унаследовать престол.

Это – последнее мое письмо. Всего их девять, и отложив перо, я немедля лично отдам каждое из них в руки тем, кому доверяю более всего на свете: герцогу Нелю Тома, маршалу Дидьену Ру и семерым моим верным – Жану, Астору, Корину, Раймунду, Люсиану, Ноэлю и Пирру. Дадут Боги, и хоть кто-то из нас вернется живым и сделает то, что должно – найдет мальчика и отдаст ему то, что принадлежит ему по праву. А именно – корону.