– Твою мать, сука! – заорала во всю глотку лычка, впилась в ошейник руками и дёрнула. – Не хочу подыхать! Не хочу!

Сколько не рви металл – бесполезно. Кольцо с цепью также крепко вмуровано в пол – не оторвать. Время уходит, руки от напряжения болят, серёжка дрожит в усталых пальцах, но лычка, закусив губу до крови, ковыряет в замке, снова и снова старается освободиться – не из страха, а из предчувствия, что накатывает нечто очень хреновое!

На лестнице в заброшенной части дома раздались шаги. Лычка вздрогнула, зажала в кулаке серьги и торопливо подбежала к полке с городским хламом. Она схватила осколок стекла, да подлиннее, и кинулась назад в спальню, упала там на кровать, накрылась одеялом и отвернулась к стене. Руку с осколком она спрятала под одеялом и крепко зажмурилась.

В прихожей заскрипела тайная дверь. Кто-то вошёл. Вдалеке зашуршало – должно быть Ксюха снимает свой комбинезон. Может быть всё ещё обойдётся? Нет, в темноте сочно щёлкнул металл, и Лычку под одеялом пробрала ледяная дрожь: Ксюха ружьё взяла из прихожей!

– Ё-ма-на, ё-ма-на, ё-ма-на… – еле слышно зашипела она под одеялом. Никогда ещё Нели так не боялась.

Ксюха прошагала в столовую и остановилась. Нели пыталась дышать ровнее, чтобы она ничего не заподозрила. Минуты тянулись, Ксюха стояла в столовой, как будто оглядывалась или что-то искала. Нели думала, что она сразу пойдёт в спальню, но Ксюха вначале сунулась в ванную, потом на кухню. Нели приподнялась на кровати, чтобы хоть немного подсмотреть, что творится в тёмной квартире. Сетка под ней предательски заскрипела. Шаги с кухни быстро направились в спальню.

– Мать твою… – живо легла обратно на койку лычка. Ксюха вошла в спальню и остановилась. Нели всей кожей почувствовала её взгляд на себе и приготовилась вонзить свой осколок, как только услышит ружейный взвод. Пусть в одиночку, пусть на цепи и в холодной квартире, но у неё будет время, чтобы открыть ошейник. Если же подфартит, то Ксюха принесла с собой ключ: надо же ей как-то выкинуть её тело из дома, когда она её застрелит.

Нели ждала щелчка, но вместо него кто-то шумно опустился на край кровати и сипло вздохнул.

– Так и прикидывал, что тут кто-нибудь впишется, – прогудел какой-то мужик. Нели резко вскинула голову. В темноте виднелась лысая башка, жилистая шея и красная куртка-дутыш.

– Начь, не начь хазу, точкуй у зверюг или нет – всё едино мизга или загоны обсидят. Хоть не засрали и на том, мля, спасибо.

– Шугай? – пересох голос у лычки. Лысый мужик повернул башку и уставился на неё, как на говорящую чадь.

– Чего, знаешь меня? Не забыли, что ли?

– Кто может и забыл, а я помню, – встал в горле Нели вдруг ком. Словно кусок её детства вернулся и засиял. Шугай мрачно нахмурился.

– Огнёвка с тобой? – несмело спросила Нели. Шугай повёл лысым черепом.

– Нет, не со мной.

– А чё случилось?

– Пока оди-ин, – медленно протянул он.

– Не уж-то кинула тебя, сука?.. Ей же все Птахи завидовали, как фартовой! У неё ить не как у нас было всё, а по любви!

– По любви? – удивился Шугай и переложил ружьё на колени. – Это про нас уже, чего, на Вышках накраснобаяли? Вот так расклады… Не зря, видать, хату на старый манер прикинул, со всех районов по чашечке, да по книжечке накропал. Думал, с Огнёвкой сюда вписаться, когда метнусь с Каланчи. Много чего у нас тут замутилось… – он огляделся в темноте, как при свете. – Пока зараза Огнёвку не цепанула.

– Махра?

– Не, другая бацилла, но из города подорвались, чтоб лекарство надыбать, вот и кинули хату, на юг пошманали дальше по трассе. Там больница, заныканная в бору, про неё мне одна душа, ещё когда в крышаках масть держал, прозвонила. Вломились туда с Огнёвкой, лечиться, типа, как в санаторий.

– И чё, вылечил Огнёвку? – так и вцепилась в него Нели глазами. Шугай поднялся с кровати и вышел в столовую. Оттуда послышался гулкий металлический стук.

– Ну, а ты как сюда залетела? – окликнул Шугай из столовой, со скрежетом что-то отвинчивая. – Кто тебя на цепуру-то посадил?

Нели ощупала свой ошейник, как уродливое украшение.

– Змеюка одна, – пробурчала лычка. Пахнуло острой химической вонью. Шугай ходил по квартире и всюду расплёскивал жижу, булькающую из металла.

– Ясен хер отморозок. Ты ж на кого-то оскол приныкала.

Лычка глянула на осколок в руке. А бывший крышак оказался глазастым, или настолько матёрым, что всё загодя пропалил.

– Долго кантуешься тут?

– С весны.

– Замочить отморозка? Змеюку твою?

Нели задумалась. Вроде бы и хотелось – очень хотелось, как вспомнишь страх перед Динамо и защёлкнутый ошейник! – но поглядела на своё чистое платье, на выстиранное одеяло, на зеркало над башкой, и несогласно замотала макитрой.

– Не, хер с ним. Не надо.

– Простила что ли? Или полюбила Змея своего?

– Ё-ма-на… – хмыкнула лычка. – В Цацах ходить и паханам не подмахивать? И полюбила бы, и замочила бы, да сыкатно. Чтоб любить – это до хера смелой надо быть, и за правильное стояк держать, а я, как все: со зверьём в одну ногу шагаю; людей-то не видала за жизнь – так, чтоб конкретных, кто не тока за своё топит: чтоб не кидали, чтоб с понятиями, чтоб любить их… да и передо мной не шибко-то-кто извинялся, чтоб прощать.

Шугай вернулся к ней в спальню, в руках он принёс канистру.

– Цаца? По базару просёк, что ты с Каланчи.

– Лычка я щас.

– Та же масть, только без Тузов и без крышака… Вот чё скажу: замочат тебя, лычка – Змей твой замочит, – со значением покивал Шугай. – Со мной тоже не в жилу ломиться: я за твоё правильное не топлю… – пожевал он губами. – До Огнёвки на этой хате дуром баб на цепуре сидело. И хата эта – моя.

– Но щас-то в больнице ты, типа, масти перекидал?.. – несмело спросила лычка.

Шугай плесканул из канистры на койку.

– Ты чё творишь, ё-ма-на!