Вниз по лестнице. На ступенях валяются и больше не могут пить бухие загонщики и пристяжные. В ритмичной агонии стучит музыка. Под её бешенный клёкот скачет златорогий олень – со ступеньки на ступеньку, слетает вниз по пролётам, и Ксюша сплетается и спотыкается следом за ним. Весь блудуар затянуло белёсым дымом костров и самодельных жаровен. Олень скачет меж них, вихляет среди голых тел на полу, на кроватях; стоны, крики и смех, пьяная оргия всех со всеми: Гарема, бандитов, подвальных и коренных, в кучах тряпья, ворохом грязных волос корчатся, дрыгаются, жмутся друг к другу стоя, сидя и лёжа ни мужчины, ни женщины, а одно колыхающееся в поту мясо. Златорогий олень перескакивал через них, между них, среди них летел извилистыми путями, и Ксюша спешила за ним.

Пристяжной тащит за руку девочку. Ксюша узнала её и подскочила к здоровенному, как шкаф, бандиту. Он отлетел с дымящейся кожей, упал на жаровню, на кого-то посыплюсь угли, замызганная лежанка немедленно вспыхнула вместе с людьми. Повалил чёрный дым. Перепуганную девчонку Ксюша сцапала за руку и поволокла прочь с блудуара.

Белое зарево полыхало ещё и ещё, по всем этажам от гарема, с валетов, и до Колод. Музыку заглушил рокот грома. Кого-то вышвыривало из окон. Молнии не разбирали, кого лупить, кого не сжигать. Перуница металась, как пьяная, ловила в прицельную рамку любого перед забралом, и не могла захватить лишь оленя, кто скакал впереди, и Ксюша бежала за ним!

– Стой! Стой! Подожди меня! Зверь! – захлёбывалась она и просила, чтоб Перуница поймала его. Но только лишь люди попадали к ней в красные рамки, бились о стены, летели в костры вместе с плесухой, и огонь взмывал выше стен, облизывал потолки и вырвался сквозь окна.

Поднялась, заметалась, заколомесилась толчея. Кто только жив, пытались сбежать от Динамо, бросались вниз от пожара, а Ксюша всё видела так, что они ломятся прочь от оленя, кто расплёскивает огонь, кто несёт его на рогах, кто высекает копытами молнии и теснит перед ней тёмные сонмища!

– Простите меня, и сдохните! Простите меня, и сдохните, тварьё! Простите! И сдохните! – в рёв захлёбывалась она.

Её пытались остановить загонщики, с кем она вместе сражалась на тракте, но и их олень расшвырял с громом и молниями. Любой, кто вставал у него на пути, погибал от охваченных жаром рогов и сыплющих искры белых копыт. Заряд в Перунице иссяк, а олень всё вёл и вёл её дальше, и люди шарахались прочь с пути, и Ксюша видела средь них дорогу; и лишь снаружи златорогое Городское Чудовище рассыпалось искрами, завихрилось и растаяло в ледяном воздухе.

Каланча Скорби занялась сверху-донизу. Из горящего небоскрёба вырывались сотни людей. С криками, полуголые, они бежали куда глаза глядят, на пустынные улицы города, в непроглядную ночную темень.

Лишь здесь Ксюша ощутила дрожь и тяжесть в руке. Всё это время она тянула за собой девочку и проволокла её с самых верхних этажей вниз на холодные улицы. Снаружи девочка не удержалась и упала на землю и судорожно затрясла головой. Ксюше даже показалось, что она седая. И как Перуница столько раз не убила её?

– Вставай… пойдём со мной, я тебе помогу… я тебя накормлю, хочешь? – потянулась она, но девочка вырвала руку и сжалась в холодной городской грязи. – Что ты? Ты меня боишься, Лёля? Это же я, Серебряна. Ты разве меня не помнишь? Серебряна – не бойся!

Девочка истерично замотала головой и вскинула белое зарёванное лицо с обгорелыми ресницами и бровями.

– Не-ет, ты не Лёля… – пьяно растянула Ксюша и поплелась от неё. – И хорошо. Хорошо, что ты не она. Беги от меня, спасайся, я ничего хорошего… ничего хорошего не могу… ничего хорошего не могу сделать! – захлебнулась она и сама побежала на шатающихся ногах прочь. Она упала и поползла на корячках, расстегнула замок, сняла шлем, вдохнула мёрзлый, почти зимний воздух. От запаха дыма и гари пожарища её тут же стошнило. Она отдала городу всё, что он вырастил на своём грязном бетоне, а люди соскребли и сварили в жутчайшее пойло.

Позади плыл самый большой городской небоскрёб, кроме Башни. Пятьдесят этажей вместе с посвистами и крышаками, вместе с бандитами и кутышами, вместе с едой и горючим на всю Долгую Зиму, с мертвыми и живыми, с людьми и нелюдями – всё горело, обращаясь в угли, пепел и сажу.

Раскаянья больше нет, и чёрная тень накроет её с головой и поглотит. Она ведь соединила все банды, подрезала Клока, но сожгла всё дотла, в один час, и вместе с крахом её мечты о свободе, вымрет, наверно, весь город. Столь ужасная рана не зарастёт до морозов, и старик не оправится уже никогда.

Всё конечно… хотя нет, остался последний, с кем она не рассчиталась, тот самый свидетель, а точнее – свидетельница восхождения и краха Городского Чудовища.

Ксюша с трудом поднялась и хотела натянуть на голову шлем, но забрало треснуло насквозь. Вместо своего отражения, она увидела чёрную уродливую дыру. Ксюша выронила шлем прочь, и пошла по ночному промозглому городу простоволосая. По пути она растирала не запачканные чужой кровью ладони.

*************

Мягкий крючок серёжек гнулся, скользил, но никак не желал подцепить ригель замка на ошейнике. Нели в тысячный раз пыталась открыть его. Однажды почти получилось, но в последний миг ригель сорвался. Лычка выматерилась, и попробовала снова, и снова, и снова, и пыталась с тех самых пор, как Ксюша ушла. Нели пробовала не только серёжки, она вытащила из кресла гвоздь, но и гвоздь не помог. В шкафу библиотеки хранился стаканчик для карандашей и для ручек, в нём валялась пластиковая скрепка, но и скрепка быстро сломалась. Сколько всего перепробовано! Но лучше крючка в золотых серёжках ничего нет.

За окнами, далеко-далеко, зарокотал гром, хотя поздней осенью в такой холод никаких гроз не бывало. Гром повторился, и Нели затряслась, и ещё торопливее начала ковыряться серёжкой в замке.

– Каюк, сука! Точно каюк! Отбегала, Чалая!.. Не-не, не бзди! Ща подковырнём, вот так, вот так… ща подцепим и вскроем, как кент твой первый учил. Ща выпулишься, Солоха!

Чуть нажать, только совсем чуть-чуть, чтобы