– Не тебе, а Клочаре – забыла? Как там яд твой: дошёл снизу до верху, Ксюха? Куснула кого?

В холодной квартире зазвенела мёртвая тишь. Потрескивал огонёк на таблетке сухого спирта. Ксюха встала и направилась к выходу из столовой.

– Ксюх, тормозни! – встревожилась Нели. Светлый комбинезон повернулся во тьме дверного проёма. Нели заторопилась подобрать холодную цепь и показать её озябшими пальцами.

– Слышь, отстегни ошейник! Не лопанусь я: зуб даю, падлой буду – не выпулюсь! Ты Клока замочишь, тебе козырная карта попрёт: все банды под тобой ходить будут; кто забычит – тех вали регом. Умных вали, чтоб не умничали, дураков вали, чтобы умные видели! Борзым дай всё, чё зацапают, или режь их всех, щеми их повсюду, прессуй там, где ныкаются!.. Да слушали бы меня мои крышаки, на своих бы ногах щас ходили! А тебе я ещё подскажу, подскажу много чё, всяких тем накидаю, Ксюх! Отстегни ты меня, чё мне твой хомут до карачуна таскать!

– Умных вали, чтоб не умничали, дураков вали, чтобы умные видели… – повторила в темноте Ксюша. – Память у меня крепкая, Нели: не бойся, про тебя не забуду, – повернулась она и вышла в прихожую. В глубине промёрзшего дома заскрипела и щёлкнула тайная дверь.

Цепь со стуком выпала из рук лычки.

*************

От Раскаянья бежали загоны. Одного из них зарядили к нахрапам Халдея. Он тоже, типа, бежал, но на деле нашёл с кем перетереть у Скорбных и раскидать им за тему, что ни по одной улице крысиная волна до них не допрёт, что всё перекрыто Раскаяньем, и тех, кто топит за Право, ждёт страшная голодуха и смерть.

И Раскаянье на Каланчах не отсиживалось, по приказу Клока загоны высыпали на улицы, выгнали всю кутышню со щётками и сетями, затыкали подвалы, направляли и отводили волну от обложенной со всех сторон Вышки Халдея.

В промозглое осеннее утро город наполнился визгом, со всех сторон к Центру попёрли крысы. Живые серые ручейки сливались в потоки, катились по грязным застывшим улицам, как по руслам. Крыс перехватывали подвальные кутыши, в тупиках давила мизга, загонщики запруживали поток баррикадами, и убивали крыс десятками, сотнями, тысячами, чтоб ни одной до Халдеевой Вышки не добежало.

Конечно, волна пробивалась, сметала загонщиков, сети, просачивалась в обход, затянула, накрыла и сожрала немало мизги, но вместо сотен тысяч зверьков на Халдееву Вышку прибежали лишь тысячи. Ожирелое, отъевшееся за лето море, считай, совсем высохло на заплотиненых улицах и не докатилась до Скорби.

Через два дня нахрапы открыли Раскаянью Каланчу и сдали связанного Халдея в плен Клоку. Лишь несколько сотен старых загонщиков не отказались от Права, и на пороге зимы ушли в ломти, надеясь укрыться и выжить в разорённых подвалах у кутышей.

Последняя банда сложилась ещё до того, как лёг первый снег. В тот же вечер Клок велел закатить сабантуй из добытой крысятины, откупорить запасы плесухи, и каждому, кто выше мизги, дать свободный ход в блудуар ко всем Птахам.

Пять Гаремов и пленных кутышек согнали на Каланчу Скорби, на целых шесть последних этажей под Тузами. По всей Вышке запылали костры. Небоскрёб рокотал, как вулкан, переливался тысячами огней и сонмищем людских голосов, смехом, бранью, заливистым женским визгом. Осенний холод гудел от разухабистых песен, тут и там вспыхивали пьяные склоки. Откуда-то сверху колошматила музыка – не пойми на каком языке, невесть что, но ядрёный ритм из проигрывателя Клока горячил кровь загонщиков и мизги. Впервые за тридцать лет все бандиты, со всего города, собрались в одной банде.

Никогда ещё не было, чтобы один крышак паучил пять банд с четырьмя посвистами на шее. Но как теперь кантоваться в разграбленном дочиста городе? Право попёрто, новых порядков не строено, нахрапы с загонами толком не пригляделись друг к другу, но уже алчно косятся на Клока, не любят его за глаза, и не верят, что крышак масть в Центре продержит хоть две недели.

– Чуешь, рычит?.. – стоял Клок на Тузах и глядел сверху-вниз на свою пылающую кострами Вышку. Музыка громыхала на этажах ниже, где во всю разгулялся пьяный угар. – Точь-в-точь на зверюге сижу: жрёт пока, довольная, сука, но только жопу расслабь – скиданёт и вторым с потрохами схарчит. Фарту масти нам, бикса, на такой моще обсидеться. Завтра прочухается и спросит басота, как зимовать им, и чё им жрать дальше; и только не в цвет им ответь…

Клок сделал жест вниз, как будто нырял ладонью в окно.

Ксюша подошла и встала рядом, но смотрела она не на Вышку, а на чёрную Башню вдали на вечернем полотне хмурого, быстро темнеющего осеннего неба. Каланча бандитов ровнялась Башне Кощея, Ксюше даже казалось, что она чуть-чуть выше. С такой выси можно не ужасаться той чёрной тени, что накроет тебя, и завладеет тобой, и распорядится тобой, как захочет. Уродливая, грохочущая, рычащая Вышка Раскаянья щербатым столбом торчала напротив безмолвного и безучастного к чьим-либо желаниям и страстям небоскрёба.

Ксюшу пробрала дрожь, и она отвернулась со шлемом в руках. Избитый Халдей повис на привязанных к запястьям верёвках, как изнурённая птица. Клоку ничего не стоило убить своего лютейшего врага, ведь Посвист ему давно сдали нахрапы-предатели. Клок отыгрывался на Халдее, мелочно мстил тому крышаку, кто по старым понятиям и выше, и лучше него, но теперь сокрушён, срезан, разбит, и мучительно умирает в полной власти Раскаянья. Из Халдея выбили дух, он висел на своих же Тузах, как трофей Клока, для его хвастовства и гордыни.

На Тузах накрыли богатый стол – здесь штабеля стеклянных и пластиковых бутылок с плесухой, хрустальные рюмки и пять больших блюд с жаренной крысятиной, олениной, и кабаниной, и вороньим мясом с яйцами. На пятом блюде лежал серебряный посвист быка с вытянутыми вперёд рожками.

– Цени, Ксюха – твой, заслужила, – ткнул Клок на почётный, пусть и никчёмный в городе посвист. Четыре других он носил на шее. И с одним Посвистом крышевать банду тяжко, а уж с четырьмя – в четыре раза опасней. Ксюша молча сгребла с блюда свой бычий посвист вместе с цепочкой.

– Ну чё, лапонька, хряпнешь со мной за победу и за наш будущий фарт? – Клок подошёл к столу, откупорил бутылку и налил им в две рюмки.

– Не пью