Шрифт:
Закладка:
То, что вокруг собралась восхищённая толпа, Вьюнок заметила далеко не сразу, а когда всё-таки обратила внимание, едва не заплакала от радости, видя восхищение и неподдельный интерес во множестве глаз.
Потом было большое широкое зеркало, слегка помятое и нуждающееся в полировке, зато перед ним удавалось танцевать, не думая о том, что сейчас приходится стоять на месте, а по сцене надо перемещаться. Перед ним артисты наряжались, репетировали гримасы и поправляли причёски, но постепенно Вьюнок отвоевала право безраздельно пользоваться зеркалом в любое время.
Зеркало. Инструмент для создания танца. А танец — инструмент для получения награды. Повзрослев, плясунья поняла, что имели в виду дед и братья, говоря про кувырки в шалашах, но ведь ради тех удовольствий, которые дают заработанные сокровища, можно иногда и провести время с мужчиной, потерявшим разум от восхищения необычным танцем. Мгновения наслаждения Вьюнок умела ценить, хваталась за них и берегла в памяти, потому что лишь яркие вспышки удовольствия помогали не чувствовать привычную тупую боль то в одном, то в другом месте.
«Чтобы радость не обернулась горем, — то и дело напоминала самая красивая актриса, — промывайся тщательно. Масло дорогое, но оно того стоит».
И Вьюнок слушала совета опытной не-подруги, которую, однако, соперницей назвать не могла. Разве солнце — соперница луне? Танцовщица разве соперница певице?
Конечно, нет. А тот, кто придумывал сюжеты постановок, одинаково любил всех своих подчинённых, никого не выделяя.
Танцы менялись, совершенствовались, только зеркало оставалось неизменным. Одно и то же день за днём, год за годом.
А потом появился странный богатый лорд, и тогда изменилось всё.
Лёжа в постели в пустой комнате без зеркал, Вьюнок подумала об ошибке, похоже, стоившей жизни. Когда наступило время служения не множеству безликих фигур зрителей, а одному-единственному мужчине, возникла необходимость менять танцы каждый день, а зеркала появлялись по первому требованию. Они были красивыми и отражали настолько хорошо, что после нескольких бокалов вина не всегда удавалось заметить на пути преграду в виде посеребрённого стекла.
«Тебе не стоит заводить детей», — говорили абсолютно все знахари, помогавшие справиться с болью в суставах.
Но Вьюнок понимала иное: если не родить от лорда Галдора, не удастся удержаться рядом с ним. Сколько ещё получится развлекать его новыми танцами? Возраст давал о себе знать, болезнь чаще и страшнее напоминала о скоротечности молодости и жизни в целом.
И плясунья перестала промывать лоно после соития.
***
В комнате не было ни одного зеркала. Вьюнок чувствовала, как снова накатывают жар и слабость, опять мутит, словно от слишком большого количества вина.
Едва появившись в животе, ребёнок умер, но не вышел с кровью, как это обычно бывает в таких случаях, а остался гнить внутри, отравляя мать. Получилось с помощью беременности привязать к себе лорда Галдора до конца жизни? Пожалуй, да. Желание исполнилось, горевать не о чем. Жаль только, что на последний танец совсем не осталось сил. И нет ни одного зеркала.
Дурное место
Рыбацкое поселение выглядело заброшенным.
— Не, вождь, если надо, мы и тут жить будем, — торопливо мямлил гном, по голосу становилось ясно: он очень рассчитывает, что не придётся обосноваться в этом месте. — Ты пойми: мы можем перебраться, отстроить всё, ты только скажи. Но жить тут не для нас всё-таки. Мы ж это…
Повисло молчание. Приехавший из Ногрода мастер не мог решиться продолжить говорить, и на заросшем усами, бородой и бровями лице отражалось полнейшее смятение. Имя Брегора не просто так переводили на другие языке в значении «Свирепый», и гном не хотел, приехав в Ладрос или Фиримар, Моргот их разберёт, заработать, оказаться в тюрьме или на эшафоте. Почему же именно ему выпало это несчастье? Почему другие Кхазад спокойно селились здесь и горя не знали, а, стоило приехать самому, так началось: рыбу, видите ли, некому ловить; берег, видите ли, обваливается; дно, видите ли, грязное!
Хотелось ворчать, мол, своих мужиков что ли нет, но гном знал — их действительно маловато, а опустевшее поселение нуждается в восстановлении практически с нуля. Вот, скажите, господа — вождь и его всё более многочисленная верная стража, скажите: почему строитель подземных коридоров с семьёй, решивший на старости лет заняться дорогами и садами, должен причалы строить да сети плести?! Может, вот эту охрану и послать тут убирать развалины, а?
Всё это время молчавший старик-рыбак, едва ли не единственный житель поселения, крякнул:
— Господин вождь, прости, что говорю без разрешения, кхря, просто, кхря, тут нехорошее стало место. Нехорошее! Кхря! Омут там на окраине всегда опасный был, а теперь и подавно! Сколько там похоронено заживо! Кхря-кхря. А ведь в давние времена причал там был, твой дед его видел, вождь. Только в дурном месте его, кхряк, приладили. Молодые с него прыгали, особенно после кружки-другой, ну и всё. Кря. Убрали мы причал, в общем. Э-эх! А то жуть всякая людей пугает. Зачем оно нам?
Гном согласно кивнул, надеясь, что слова дедка убедят Брегора вообще ничего не строить в таком гиблом месте.
Вождь беорингов сощурился. Не понаслышке зная, как старость уродует разум, он пытался понять, где в речи подданного бред, а где истина.
Вдруг совсем близко тренькнули струны. Не арфы и не лютни, они прозвучали пустотой, затягивающей в бездну.
— Как тихая вода во сне,
Ты выйдешь из реки
И выльешься в мою ладонь,
Затопишь всё кругом, — глухо пропел женский голос. Обычно так звучат песни за повседневной работой по дому, когда седая хозяйка заскучала за шитьём или готовкой, а поговорить не с кем. — Ты вынесешь со дна реки
Нелёгкие слова.
Мои воспоминания
Сплетутся в кружева.
Брегор начал озираться. И без того нывшая в последнее время спина разболелась невыносимо.
— Это что?! — рявкнул он.
— А? — дедок аж присел.
