Если бы действительно было абсурдно приписывать Господу исцеляющую силу, которая непроизвольно исходила от Его тела и могла даже завладеть Его одеждой, так что больной, лишь коснувшись ее угла, мгновенно исцелялся, то евангельское повествование было бы неудачным. Ибо даже Матфей, хотя и опускает все то, о чем рассказывают два других Евангелия, чтобы сделать совершенно очевидным, что исцеление было непроизвольным, не может затушевать этот момент рассказа; более того, он прямо включает его в свой рассказ, когда говорит, что Господь, когда женщина прикоснулась к Нему, обернулся и, увидев ее, сказал ей: «Утешайся, дочь, вера твоя помогла тебе». Ее вера, благодаря которой она была уверена, что исцелится от прикосновения к одежде, уже помогла ей, и если Господь должен был обернуться, чтобы посмотреть, кто прикоснулся к Нему, то он лишь заранее сделал вывод из каких-то обстоятельств, что кто-то должен был прикоснуться к Нему. Марк рассказывает, из чего он сделал вывод, а именно: он заметил, что от него исходит сила, а Лука даже трансформирует этот вывод в речь Иисуса: «Кто-то прикоснулся ко мне, потому что я заметил, что от меня исходит сила».

Все три сообщения настаивают на том, что исцеление было непроизвольным. Но, как ни странно, репортер, который и на этот раз оказался первым, уже втайне ощущал импульс, который привел Кальвина к резкому заявлению о том, что общепринятое понимание абсурдно. Марк не хотел исключать понимающего посредничества воли Иисуса, и поэтому он хотя бы позволил чуду подтвердиться волей, дав Господу сказать после слов: «Вера твоя помогла тебе»: «Иди с миром и выздоравливай от чумы твоей!», но было уже поздно: словами «вера твоя помогла тебе!» исцеление предвозвещается как уже свершившееся, и прежде, чем Иисус повернулся и пошел к прикоснувшемуся к Нему человеку, женщина уже заметила, что исцелилась от своей болезни. Если учесть, что чудо, утвердившись в евангельском представлении, имело ценность только ради своей чудесной остроты и что в памяти одна только эта острота в конце концов стала настолько значимой, что отдельные элементы первоначального представления были полностью утрачены, то для нас становится несомненным, что Марк является не только относительно первым репортером, но — мы говорим прежде всего о данном повествовании — абсолютно первым, творцом, поэтом. Он все еще знал, что означает чудо, произошедшее под его рукой, но он также чувствовал огромную трудность, которую в данном случае должен был преодолеть взгляд на чудо, и он должен был первым преодолеть ее двумя способами. Он хотел доказать на примере одного случая, как небесные чудесные силы были настолько тесно связаны с личностью Иисуса и дарованы Ему в таком неограниченном количестве, что даже перешли в естественное определение Его тела и даже передались Его одежде. Эту мысль уже выдвинул Марк: у моря, на берег которого Иисус удалился после схватки с фарисеями, С. 3, 10 страждущие набросились на Него, чтобы прикоснуться к Нему: — теперь он хочет показать на примере, как велика была чудодейственная сила тела Иисуса и даже Его одежды, и, чтобы представить чудо во всем его величии, он с трудом находит достаточно полные и сильные слова, чтобы описать тяжелые страдания женщины. Двенадцать лет у нее текла кровь, она много страдала от многих врачей, истратила на это все свое имущество, и это даже не помогло ей, «но только стало хуже с ней». С той же тщательностью и точностью в деталях он описывает, как больная женщина исцелилась от прикосновения к одежде Иисуса, а Господь, по крайней мере, замечает, что кто-то должен был прикоснуться к Его одежде, так как от нее исходила сила. Таким образом, Марк сделал все, чтобы описать чудо в его безмерном величии и возвести его к уверенности в том, что Иисус исцелил на этот раз не по Своей воле: Но в конце концов он начинает беспокоиться, его самого пугает безмерность чудодейственной силы, которую он приписывал телу Иисуса, и теперь, когда он надеялся справиться с трудностью вопроса благодаря точности описания, он замечает, что только еще больше увеличил ее, и пытается по-другому подойти к этой трудности, подавив ее. Но поздно! Господу уже не нужно было вмешиваться своей волей, так как исцеление было уже завершено. Оно так и осталось непроизвольным. — О, когда мы теперь видим, как колебался Марк, первый формирователь этой точки зрения, как позднее (см. Луку) исцеление считалось чисто непроизвольным, другие утверждали, что это воля Иисуса, пока, наконец, в новейшее время искусство толкования не достигло высокой степени развития, что «христианское сознание» было тайно пронесено в счет, и теперь, когда все «материалистические» идеи были незаметно высосаны из его головы, он осмелился утверждать, что Господь прекрасно знает, что происходит за его спиной, что происходило за его спиной, что он даже действовал по его воле, и что, более того, он намеревался исцелить женщину и телесно, и морально — да, вплоть до того, что, наконец, не удержался от глупости сказать «о доверии, смешанном с ошибочным воображением» со стороны женщины, которая «не обманулась», когда мы видим все это, это перерастание простого взгляда Марка в уродства эрегированного страха и безумия перед нами, и когда нам наконец разрешено закрыть этот длинный Саз, что мы тогда будем делать? Построим ли мы вавилонскую башню еще выше? Как будто это возможно! Конечно, можно понять, что объяснения, подобные объяснениям Ольсхаузена и Неандера, так криво расположены на здании и так экстравагантны сами по себе, что они виноваты в том, что великолепное здание эрегированного отчаяния, башня, в которой хотели замуровать разум, в конце концов рухнула на землю? Оно упало; обломки, щебень только покрывают землю; но вихри пыли исчезают, освобожденный разум отбрасывает в сторону опостылевшие обломки и вновь выводит на свет истинный фундамент, на котором было построено первое простое здание. Этот фундамент мы нашли в видении Марка, а в нем, в его идеальной простоте, — постулат о том, что небесные силы мужей Божиих переходят в совершенную непосредственность фиванской ощутимости, в которой они проникают в кости, одежду, пот и даже, наконец, передаются тени святых мужей. Даже после смерти таких людей их кости остаются чудотворными. Если этот переход силы Божией в фиванскую непосредственность остается в мире идеальных представлений, то мы знаем, что с ним делать: мы просто смотрим на него и вспоминаем в нем ту