— Ну вот, ты меня сразу и осадил. Не знаю, как мне теперь и быть,— лукаво, но дружелюбно улыбнулся Кидзу и залпом осушил второй стакан пива,—По правде говоря, у меня действительно нет к тебе такого дела, из-за которого тебе стоило бы сюда специально приезжать.

Он бы мог, конечно, сказать прямо: «Дела у меня к тебе никакого нет, но прежде чем покинуть Японию, я хотел повидаться с тобой как с другом, как с близким мне человеком». Но сказать так было бы не в духе Кидзу. Однако не высказанное им как-то проникло в душу Сёдзо, и ему стало неловко за свою резкость, стало жаль Кидзу, и он подумал, что хорошо сделал, приехав сюда.

За недомолвками Кидзу скрывалось искреннее дружеское расположение, а за его болтовней — чувство одиночества и тоска. Сёдзо знал, как все это глубоко и серьезно.

Закуривая новую сигарету от зажигалки, протянутой ему Кидзу, он колебался: спросить или не стоит? Но он не мог не спросить.

— Как у тебя дела с женой?

— Разошлись,— небрежным тоном ответил Кидзу и затем, точно речь шла не о нем, а о ком-то постороннем, продолжал:

— Она изумительная женщина. Даже после того как мы с ней обо всем договорились, наутро она, как всегда, встала на час раньше меня, прибрала в квартире, приготовила мне на завтрак мое любимое жареное кунжутное семя, пересмотрела и починила белье, заштопала носки и уложила все в чемодан. Если бы я ее позвал, она, пожалуй, поехала бы и сюда, чтобы меня проводить. Но теперь я для нее такой же далекий человек, как какой-нибудь эскимос.

— А где она теперь?

— Работает в больнице, там же, где и ее приятельница. Муж этой женщины сидит в тюрьме в Абасири на Хоккайдо, она как будто человек волевой и сильный духом. Так что Сэцу вступила в такой «иностранный легион», по сравнению с которым мой «Алжир» — детская забава!

Сказав это, Кидзу беззвучно засмеялся, но правая щека его подергивалась, как при нервном тике, и лицо странно исказилось.

Подобно тому, как вода, прорвав перемычку, переливается из одного водоема в другой, тяжелое, горькое чувство стало заполнять сердце Сёдзу. Во взглядах и поступках Кидзу все больше обнаруживалось то, чего Сёдзо не мог

одобрить и с чем не мог согласиться. А когда он пробовал представить себе, какая метаморфоза может произойти с его другом в Маньчжурии, ему становилось жутко. Тяжелым камнем все это легло на его сердце. У него не было ни ненависти, ни презрения к Кидзу. Скорее даже он испытывал к нему еще более дружеское чувство, чем прежде, какая-то невидимая ниточка связывала их. И, может быть, это было потому, что интуицией он угадывал состояние друга.

— Извините, что заставила ждать.— Появилась официантка. Непринужденно болтая с Кидзу, она стала подавать завтрак; в разговоре выяснилось, что ее зовут Осуга.

Она включила переносную газовую печку, поставила на нее кастрюлю и расставила -на столе мелкие тарелки и мисочки. Пришла еще одна, молоденькая официантка и принесла большое плоское блюдо, на котором лежали тонко нарезанные сочные куски фугу. И когда это бледно-зеленое фарфоровое блюдо подали на стол, он сразу ожил, словно на него положили венчик какого-то огромного цветка.

— Ладно, теперь мы и сами справимся,— резким тоном сказал Сёдзо, которого всегда раздражала назойливая болтовня этого рода женщин.

Осуга только что собиралась положить рыбу в кастрюлю, в которой уже кипел соус из мисо.

— Ах, как вы со мной нелюбезны!—и она поджала губы.

— Да нет, просто он сам великолепно готовит эти блюда. Как настоящий повар! — вмешался Кидзу.

— О, в таком случае остается только пожалеть, что этот молодой господин не хозяин нашего заведения,— съязвила официантка.

Налив в стаканы пиво, женщины ушли. Глядя на их стройные, изящные фигуры в полосатых кимоно с широкими оби, Кидзу бросил вдогонку:

— Вы все-таки про нас не забывайте! Вдруг мы тут окачуримся 132. Ты обратил внимание на ту, что постарше? — спросил он Сёдзо.— Лицо у нее как сушеный каштан, а ведь она отличная танцовщица школы Иноуэ, ей разрешили взять театральный псевдоним.

Сёдзо промычал что-то неопределенное. Он с удовольствием ел сдобренные уксусом и соей ломтики сырой рыбы, вспоминая, что у них в роду старшим сыновьям фугу есть не дозволяется. Он сказал об этом Кидзу и усмехнулся:

— Нехорошо, если вдруг скончается наследник! Ему полагается жить.

— Ну а если это второй или третий сын? Тот, значит, пусть подыхает — плевать?

— В принципе — да. Что ты хочешь, это одно из проявлений так называемого семейного права. На таком законе с древних времен покоится у нас семья, и до сих пор он остается неизменным. Суровый закон!

— Да, брат, не думал я, что и тебе достается столь горький хлеб,— без всякой иронии, а скорее со свойственной ему особой задушевностью проговорил Кидзу, цепляя палочками белые мясистые кусочки рыбы из кастрюли.— Кстати, как у тебя с той работой, о которой ты мне писал?

Когда были выпущены новые открытки с видами развалин замка и комплект их был подарен библиотеке, Сёдзо решил написать Кидзу и сообщил ему о своих планах.

— Дело не безнадежное, но все зависит от патрона. Он как будто и не против отпустить деньги, но пока что медлит. У него, разумеется, на первом плане прибыльные дела. Глаза его теперь денно и нощно устремлены туда, где кончается твой «Алжир» и начинается Северный Китай. И, естественно, ему сейчас не до провинциальной библиотеки.

— Ничего удивительного. Там ставится спектакль, который с каждым актом становится все интереснее для японских капиталистов. И они не просто зрители. Будет дан сигнал, и они начнут выбегать на сцену. Короче говоря, они сохраняют за собой право сценического исполнения. Они зорко следили за ходом действия и с нетерпением ждали момента, когда им надо выходить. Теперь наконец момент этот настал. Сторонники экономики сабли 133, которые вначале собирались захлопнуть перед их носом дверь, сейчас сложили оружие и ставят, кажется, вопрос об организованном привлечении японского капитала.

— Но ведь у них там и до сих пор не было денег?

— Это верно. Но суть дела в том, что с такими средствами, как те японские деньги, которые когда-то для приличия были израсходованы на компанию Южно-Маньчжурской железной