— Тех, кто давно работает, мы включили, — сказал директор. — А свежий, не посторонний глаз тоже не будет лишним. Я бы ее включил. Как, товарищи?

— Включить! — дружно отозвались голоса. — Можно! Согласны!

В возгласах ощущалась симпатия. На сердце у Юльки сделалось тепло, а окружающие казались ей сейчас людьми милыми и душевными, даже мясник и Клава не вызывали настороженности. И вовсе не в удовлетворенном честолюбии здесь было дело. Юлькина натура требовала человеческой отзывчивости и добра. Сейчас она их хорошо чувствовала.

Однако сразу после собрания Юлька имела случай убедиться, что симпатия к ней не была столь единодушной, как это могло показаться на первый взгляд.

Она разрезала головку сыра сорта «Советский», орудуя специальным немудреным приспособлением, которое называется здесь «струна» и состоит из проволочки, протянутой между двумя деревянными ручками, когда рядом появилась Калерия Ивановна и стала за ней наблюдать. Под чужим пристальным взглядом работать было неприятно, но Юлька справилась с операцией как нельзя лучше — головка развалилась на две совершенно одинаковые половинки, поверхность срезов была ровной, без единой зазубринки. И все-таки Калерия Ивановна, осмотрев дело Юлькиных рук, небрежно процедила:

— Можно бы и поаккуратней. Только ведь это не на собраниях выступать, тут думать надо!

— Покажите, Калерия Ивановна, я посмотрю.

— А чего показывать? Ученого учить — только портить. Куда уж нам, серым. Ты вон про Станиславского знаешь, в театр ходишь…

Она отошла с полной убежденностью в справедливости ею сказанного. И убежденность эта была под стать фигуре Калерии Ивановны — такая же неколебимая, надежная, кареатидоподобная.

«Почему? — думала Юлька. — От меня она не видела ничего плохого. Зачем же так?» Враждебность, явственно прозвучавшую в голосе и словах Калерии Ивановны, Юлька объяснить себе ничем не могла.

— Не обращай внимания, — посоветовала Антонина Сергеевна, слышавшая этот разговор. — Бесится баба, а чего — сама не знает. Забудь!

Произошел и другой, не менее неприятный случай, но совершенно иного рода. Как ни странно, он тоже был связан с ее выступлением на собрании.

В мясном отделе, помимо длинного ехидного продавца, работал еще один, которого звали Саша. С тоненькими, в ниточку, усиками, пышными баками, он напоминал Юльке лихих гусаров времен Отечественной войны 1812 года, знакомых ей по многочисленным репродукциям и литографиям, посвященным этому героическому периоду. Сходство подчеркивалось Сашиной военной выправкой, оставшейся, скорее всего, после недавней армии: грудь вперед, плечи разведены, между лопатками можно засунуть кулак.

После собрания Саша несколько раз подходил к молочному отделу, не имея к тому никакой служебной необходимости, и, повертевшись некоторое время, молча с достоинством удалялся.

Антонина Сергеевна заметила его маневры и сердито спросила:

— Какого лешего этот-то сюда наладился?

— «Любовь, любовь…» — пропела Лиза, продолжая наливать сметану в поставленную на весы банку, и сразу превратилась в этакую Кармен, неповторимую и прекрасную во всем, даже в своем легкомыслии.

— Прекрати балаган, — бросила ей Антонина Сергеевна. — Какая еще там любовь?

— Не поняли? — Лиза перешла на свой обычный голос. — Саша из мясного в нашу Юлиньку влюбился. Не с первого взгляда, зато с первого выступления. На собрании, я имею в виду.

Юлька, смеясь, притянула к себе Лизину голову, шепнула:

— Жуткая ты болтушка, Лиза!

— Я не болтушка, а информатор.

Спустя день, то есть это было вчера, Юлька помогала разгружать машину. Она шла извилистым полутемным коридорчиком, неся кассету с пакетами молока, когда перед ней, словно из-под земли, вырос Саша. Конечно же, он ее поджидал.

— Пропусти! — тихо потребовала Юлька. — Слышишь?

Нет, он не слышал и не отвечал, только смотрел ей в глаза, одновременно стараясь вырвать из ее рук металлическую кассету-решетку, которую она инстинктивно приподняла и прижала к груди, защищаясь. Юлька цеплялась за эту решетку, как могла, изо всех сил. Но Саша коротко дернул ее, Юлькины пальцы разжались, решетка упала набок, посыпались по полу пакеты. В тот же миг Юлькину щеку и шею опалило его горячее дыхание, к ней тесно приблизилось и вжало в стену чужое, окаменевшее в напряженном усилии, упрямое тело. Отчаянный стыд парализовал движения, но продолжалось это недолго — силы словно удесятерились, она стала истово молча сопротивляться, выворачиваясь ужом из сжимавших ее тисков. «Ну чего ты, чего?» — слышала она Сашин шепот.

Внезапно тиски ослабели, и Юлька едва не упала, когда в последний раз рванулась, им уже не удерживаемая.

Рядом стояла Калерия Ивановна и обстоятельно рассматривала открывшуюся ей картину: растерзанную Юльку, поспешно отступившего Сашу, молочные пакеты на полу, один из которых был раздавлен во время короткой и яростной схватки.

Юлька тоже посмотрела на молоко. Белая лужица жирно поблескивала в неверном свете далекой и тусклой лампочки. Прибежала кошка — серого цвета, большая. Она стала жадно лакать молоко, время от времени встряхивая мордочку и облизываясь. «Откуда кошка?» — подумала Юлька. Никаких других мыслей в голове не было.

— Смотрю, быстрая ты, — сказала Калерия Ивановна после несколько затянувшегося молчания. — Как в общественной, значит, жизни быстрая, так и в личной. Ну-ну!

Юлька нагнулась, стала подбирать пакеты. Саша повернулся уйти.

— Эй-эй, кавалер! — крикнула ему вдогонку Калерия Ивановна. — А деньги? За разлитое молоко кто будет платить? Ты давай-ка в кассу двадцать пять копеек пробей. Слышишь?

Саша не ответил, скрылся за поворотом коридора.

— Я заплачу́,— не поднимая лица, буркнула Юлька.

— Выходит, полюбовно у вас. Свадьбу-то когда будешь справлять?

Калерия Ивановна возвышалась над Юлькой могуче и монументально, как памятник. Только вот чему памятник? Героическому Юлькиному сопротивлению? Или ее стыду? Впрочем, кто из людей захотел бы увековечить свой стыд? В детстве Юлька часто жалела, что у нее нет старшего брата. Сейчас она снова, как никогда остро, пожалела об этом. Был бы старший брат — веселый и сильный, — он бы заступился. А она? Что может сделать она?

— Брысь! — бросила Юлька кошке, вкладывая в это слово все, в ней накипевшее.

Глава пятая

Отработав пять дней, Юлька получила пятидневный отдых. Такова принятая в магазине система: во всех отделах продавцы распределены на две смены, каждая из которых работает по пять дней от открытия до закрытия, а потом столько же отдыхает. Узнав об этом сразу же по приходе в магазин, Юлька даже обрадовалась.

Четкий временной раздел между работой и жизнью вне работы, казалось бы, облегчал Юлькино намерение существовать в двух независимых друг от друга сферах — несчастливой и счастливой.

Сейчас, правду сказать, она сильно поколебалась в своем положительном мнении о работе по пятидневкам. Отстоять, как здесь говорят, смену оказалось ей почти не по силам. Последние два дня, уже начиная с